Бунт на борту

Рыжий не ответил, а Маягыз торопливо бросился в угол, зажал одной рукой рот кричавшего, другой сорвав со стены ременный кнут, резнул им по судорожно бьющемуся телу. Изо рта, зажатого рукой башкира, вырвался только хрип. Рыжий спросил с недоброй лаской:

— Што, копоско? Боишься ты, вижу я, Савка, Маягызовой щекотухи.

А Маягыз, освирепев, уже размахнулся во всю ширь, кнут тоненько, по-змеиному свистнул и тугим обручем обвил обнаженную поясницу со следами не заживших еще рубцов. Тело Савки выгнулось в бешеном усилии освободиться, вырваться и, вдруг обессилев, повисло на дыбе. Рыжий испуганно метнулся к Маягызу.

— Легче, бусурман! Убьешь — ничего тогда не узнаем.

Башкир виновато скалил зубы.

— Хватит на сегодня. Кажись, на пожарной полночь пробило. Кайдалы надень, да прикрой его от холоду какой ни на есть лопотиной. Небось, к утру оклемается…

Рыжий накинул на плечи медвежью шубу и, нагнувшись, шагнул за порог низенькой двери. Маягыз снял бессильное тело с дыбы, надел на Савку смыги — цепи, сковывавшие наискось обе руки и ноги, и, как был полуобнаженный, шмыгнул тоже за дверь, потушив на ходу свечу. Возясь с тяжелым запором толстой чугунной двери, башкир увидел хозяина. Тот стоял около окна заплечной и молча, отсутствующим взглядом смотрел на зарево завода, домны которого не потухали и ночью. Услышав ржавый скрип ключа в замке, хозяин обернулся.

— Иди на кухню, Маягыз: за работу — а ты сегодня ловко работал — тебе там травничку поднесут. Знаю, орда неумытая, любишь выпить, хоть и запрещено тебе это твоим законом. А ключ сюда дай, да накажи профосу[2], глядели бы караульные зорче, никого штоб к заплечной не подпускали…

Хозяин положил ключ в карман и зашагал по-медвежьи, вразвалку, к господскому дому.

2

Неспокойной была эта ночь для хозяина, Хрисанфа Тулинова, владельца Крутогорского завода. До рассвета тяжелыми шагами мерил он горницу из угла в угол. Злоба душила его, как крепкая водка. Но ровны и размеренны были его шаги, спокойно лицо. Лишь изредка, когда уж слишком жгло сердце, подходил к столу и отхлебывал из туеса холодного, со льда, сыченого питья. Хрисанф знал, что злоба, именно как водка, туманит мозги, а ему сейчас более, чем когда-либо, нужна была ясная, свежая голова. Вот уже с половины зимы чувствует он, как что-то страшное и неминуемое надвигается на его завод, а помочь ничем не может. Вот уже скоро год, как по Уральским сыртам, ущельям и долинам огненным потоком разливается пугачевщина, родившаяся там, в глубине киргизских степей. Месяц тому назад видел он с балкона своего дома большое зарево на юге. Это горели его соседи, Дуванский и Кумлякский горные заводы, подожженные башкирами, пугачевскими помощниками. А вскоре от верных людей узнал он, что и вокруг его завода бродят подозрительные люди, не иначе пугачевские «шпыни» и лазутчики. Значит, отдавай им на разгром свой завод? Нет, не будет этого!..

Теребит Хрисанф сквозную реденькую свою бороденку, жадно тянет холодный мед. Отдать бунтовщикам завод для Хрисанфа все равно что сердце вырвать. Нелегко заполучил он Крутогорский завод, никто не знает, какими темными и страшными путями пришел он к богатству да почету. Худая молва шла о Тулинове по округе. Говорили, что он бывший колодник и в молодости с шайкой беглых грабил шедшие вниз по Чусовой купеческие да казенные караваны. Но показалось ему это дело малонаживным и хлопотным, и решил он разбогатеть разом. Поступил в приказчики к богатому купцу, который вдруг во время поездки на свой дальний завод пропал бесследно. Говорили, что зарезал его в горах Хрисанф. Сидел он по подозрению с полгода в Екатеринбургской судной избе, да сумел оправдаться, выпустили. С той поры и пошло Хрисанфово богачество. Присмотрел он здесь, в Крутых Горах, рудное местечко, заарендовал его у горного начальства — и задымил Крутогорский завод, теперь уже первогильдейского купца Хрисанфа Тулинова. Многие говорили про крутогорского заводчика, а правду кто же знает? У Хрисанфа не спросишь. Он даже жениться не хочет: боится, видимо, чтобы нечаянно как-нибудь, в сонном бреду хотя бы, не выплеснуть из души то страшное, что похоронено в ней навеки.