Бунт на «Кайне»

— Отлично, значит, мы понимаем друг друга. Позвольте тогда признаться, что с каждой минутой я все сильнее влюбляюсь в вас.

Лицо девушки внезапно затуманилось.

— Это запрещенный удар.

— Я не хотел вас обидеть.

— Сколько вам лет? — спросила Мэй.

— Двадцать два. А что?

— Вы кажетесь моложе.

— У меня детское лицо. Я думаю, что меня не пустят в кабину для голосования до семидесяти лет. А сколько вам?

— Я еще не голосую[2].

— Вы обручены, у вас есть ухажер или кто еще?

Мэй закашлялась.

— Ну?

— Давайте лучше поговорим о книгах. Вы же учились в Принстоне.

Они поговорили, не забывая о вине и пицце. От современных бестселлеров, о существовании которых Мэй хотя бы слышала, Вилли скоро перешел к своим любимым писателям восемнадцатого и девятнадцатого веков, и девушка совсем сникла.

— Диккенс! — благоговейно восклицал Вилли. — Будь у меня хоть капля решительности, я бы провел всю жизнь, изучая и комментируя творчество Диккенса. Он и Шекспир останутся, даже когда английский станет таким же мертвым языком, как и латынь. Вы знакомы с его произведениями?

— Я прочитала только «Рождественскую песнь»[3].

— О!

— Послушайте, я окончила только среднюю школу. В магазинчике дела идут плохо. А нужно покупать платья и чулки, да и есть тоже надо. Поэтому я пошла работать. Пару раз я бралась за Диккенса. Но он как-то не лезет в голову, когда проведешь весь день за прилавком.

— Когда-нибудь вы полюбите Диккенса.

— Надеюсь. Я думаю, что Диккенс особенно хорош в сочетании с десятью тысячами долларов в банке.

— У меня нет ни цента.

— Зато есть у вашей мамы. Это одно и то же.

Вилли откинулся на спинку сиденья и закурил.

— Действительно, любовь к искусству — удел праздных, но это не умаляет достоинств искусства. Древние греки…

— Не пора ли нам? Я должна порепетировать сегодня вечером, раз уж получила работу.

На улице лил дождь. Неоновые огни вывесок отбрасывали синие, зеленые, красные блики на мокрую мостовую. Мэй протянула руку.

— До свидания. Спасибо за пиццу.

— До свидания? Я отвезу вас домой на такси.

— Мой мальчик, такси до Хонивелл-авеню в Бронксе обойдется вам в пять долларов.

— У меня есть пять долларов.

— Нет, благодарю. Меня вполне устраивает подземка.

— Ну, давайте поедем на такси до станции.

— Такси! Такси! А для чего бог дал вам ноги? Проводите меня до Пятидесятой улицы.

Вилли вспомнил, как восхищали Джорджа Мередита прогулки под дождем, и перестал настаивать на такси. Певичка взяла его под руку. Шли они не спеша, капли дождя падали на их лица и скатывались на одежду. Тепло, идущее от ладони Мэй, растекалось по всему телу Вилли.

— Действительно, прогулки под дождем не лишены прелести, — изрек он.

Мэй искоса взглянула на него.

— Вы так не думали бы, если б шли один, Принстон.

— Еще бы. Это ваша первая работа?

— В Нью-Йорке, да. Я пою только четыре месяца. Много выступала в дешевых ресторанчиках в Нью-Джерси.

— И как принимали Моцарта в Нью-Джерси?

Мэй пожала плечами.

— Я обходилась без него. Там думают, что «Звездная пыль» такая же классика, как Бах.

— Кто написал английский текст? Вы сами?

— Мой агент, Марти Рубин.

— Слова ужасные.

— Напишите лучше.

— И напишу. — Они пересекли Бродвей. — Сегодня же.

— Это шутка. Я не смогу вам заплатить.

— Вы уже заплатили. Никогда в жизни Моцарт не доставлял мне такого наслаждения, как сегодня.

Мэй отпустила его руку.

— Не надо. Я не люблю лести. Я сыта ею по горло.

— Иногда, скажем, раз в неделю, я говорю правду.

Мэй посмотрела ему в глаза.

— Извините.

Они остановились у газетного киоска. Мимо сплошным потоком шли пешеходы.

— Благодарю вас за обед, — Мэй повернулась к Вилли. — До понедельника.

— А раньше мы не увидимся? Я позвоню. Какой у вас телефон?

— У меня нет телефона, — Вилли поморщился. Мэй Уинн таки принадлежала к самым низким слоям общества. — В крайнем случае можно звонить в кондитерскую, она в соседнем доме, и меня позовут.

— А если возникнет этот случай? Дайте мне телефон кондитерской.

— В другой раз, — она кокетливо улыбнулась. — До понедельника мы все равно не увидимся. Буду готовиться к выступлению. До свидания.

— Наверное, я наскучил вам разговорами о книгах, — Вилли пытался оттянуть расставание.

— Нет, вы меня развлекли, — помолчав, она протянула руку. — За сегодняшний день я узнала много интересного.

Мэй спустилась по ступенькам и затерялась в толпе. Вилли пошел в «Таити» с таким ощущением, будто родился заново. Нью-Йорк, с его яркими ресторанными вывесками и мчащимися такси, казался ему таким же прекрасным и загадочным, как Багдад.

В три часа ночи мать Вилли открыла глаза. Ей снилось, будто она в оперном театре. Прислушиваясь к звукам музыки, она вдруг поняла, что слышит ее наяву: любовная песня Керубино доносилась из комнаты Вилли. Она встала, накинула синее шелковое кимоно, прошла в комнату сына.

— Вилли, дорогой… Пластинки, в такой час?

Вилли сидел у проигрывателя с блокнотом и карандашом в руках. Виновато взглянув на мать, он нажал кнопку «стоп».

— Извини, мама. Не думал, что разбужу тебя.

— Что ты делаешь?

— Хочу украсть у Моцарта пару нот для нового номера.