Бунт на корабле или повесть о давнем лете

— Когда началась война… — рассказывала она. — Нет, ты этого помнить не можешь, поэтому не делай вид, а послушай меня! Так вот, когда враги подошли совсем вплотную к Москве, был миг, когда многие люди кинулись вон из города — спасаться! Уходили даже пешком, куда глаза глядят, лишь бы только не сидеть на месте, а двигаться, передвигаться… Это им казалось спасением, но вот это-то и есть паника.

Тут надо обязательно сказать, что бабушка и мама очень гордятся обе тем, что сразу же и бесповоротно они решили не двигаться с места, не поддаваться панике.

Так они сказали себе и остались одни в большом пятиэтажном доме, в пустой квартире, из которой последним улепетнул с нашего Арбата, да прямиком в Азию, в Самарканд, лысый пожарник Шнурков, толстый и вооружённый начальник, которому, как говорит бабушка, «следовало бы, ну на самый крайний случай, лечь где-нибудь в кустах с револьвером и застрелить хотя бы одного фашиста…». Но Шнурков этого не сделал.

— Он так возмутительно струсил в тот день, — говорит бабушка, — что мы с твоей мамой при виде этакого позора вдруг даже успокоились и вот тогда-то окончательно решили, что не двинемся с места. Да и бежать с ребёнком на руках из своего дома — безумие!

2

«Ребёнок на руках» — это был я. И мне же теперь всё это рассказывалось…

Бабушка даже выпрямлялась в кресле, как будто картины, возникающие в памяти, придавали ей сил. Она разгибала спину, и глаза её доблестно сверкали за стёклами.

— Да, мы не драпали. О нет! Это не в наших правилах. Но я не хотела бы говорить тебе неправду. И нам было тоже жутко, когда в этом огромном доме остались одни мы — три женщины: я с мамой и Зина. Ты её, наверно, не помнишь, она служила домработницей у Шнурковых, и они, удирая, оставили её беречь вещи. Видишь ли, для неё не нашлось места в грузовике…

— Но я хотела тебе рассказать о Зине. Ты себе только представь: когда Шнурковы вернулись, то есть через два с лишним года, в буфете они нашли совершенно нетронутыми банки с вареньем. Даже Шнурковы были поражены. Впрочем, Зину они считали неумным человеком…

— Но Зина голодала! — И бабушка поднимает голос. — Мы-то знаем, как ей приходилось: она болела, работала через силу, опухала от голода, и всё-таки взять чужое, что ей не принадлежит, — это было бы слишком мерзко… Вот какие бывают случаи, — задумчиво договаривает бабушка и вдруг, будто вспомнив о чём-то, быстро спрашивает: — Ну, а ты? Как бы поступил ты на месте Зины?

— Не знаю… Я, может быть, съел бы, — отвечал я то, что думал, пойманный врасплох. — Я не знаю… Конечно, съел бы! Она же голодала! Или, может быть, она не знала о варенье?

— Ах, голодала? Не знала? Это разве оправдание? Что ж, до известной степени — да. И, возможно, съешь она это варенье, я бы не упрекнула её, но ведь тогда, — ты подумай! — тогда уже нельзя было бы рассказать этот замечательный случай. Его бы просто не было!

Вот так и бывает: казалось бы, все люди одинаковы, да вдруг про кого-то открывается из простого поступка история для примера, для подражания… Ты меня понимаешь? — И бабушка снова напускается на меня: — Но как это ты мог сказать, что съел бы! Это недопустимо… Нет, нет, ты должен мне обещать, дать честное слово…

— Так я же тогда маленький был! И у нас всё равно нету никакого варенья… А хорошо бы! Вишнёвое! Я никогда ещё не ел!

— Не смей так думать! И не смейся! — сердится бабушка.

— Я что-то возражаю ей, и мы спорим, даже кричим. Она мне:

— Ты слабый, безвольный человек. Берегись! А я ей:

— Ничего подобного, я не слабый, но варенье бы съел! А вот и мама пришла с работы.

Стоит в дверях, в пальто, весело смотрит на нас. И когда мы, увидев её, умолкаем, она насмешливо спрашивает:

— Ну? «Швед, русский — рубит, колет, режет»? Ораторы! Я объявляю антракт, и позвольте поинтересоваться… Сделал ли господин Икс уроки? И не сможет ли госпожа Игрек покормить ужином рабочего человека, которому сегодня не удалось пообедать?

Мы ужинаем. За окном потихоньку темнеет.

Мы пьём чай, и, оказывается, у нас где-то было припрятано немножко повидла…

У бабушки в нашей комнате есть свои тайные закутки, клады и склады. Я всегда запоздало и с досадой понимаю, что она в деле прятанья гораздо изобретательнее, чем я в деле нахождения и отыскания… Вот теперь баночка с повидлом появилась из ящика, где лежат мои старые игрушки, которыми я играл, когда был маленький, и, конечно же, у меня ума не хватило туда заглянуть… А бабушка смеётся. Она довольна своей хитростью и говорит:

— Вот видишь? Съел бы раньше, так не было бы сладкого теперь. Кто прав?

Мама улыбается, глядя на нас, но ей совсем не так весело, как бабушке. Я знаю, маму угнетает вечное наше безденежье. Ей совестно и не по себе от бабушкиных немного хвастливых рассказов про мелкие ухищрения с продуктами, которые она гордо именует экономией. А всё-то дело в початой банке с повидлом. Вот почему так грустно улыбается моя мама. А бабушка… Но ведь бабушка у нас такая старенькая и так любит настоять на своём… Пусть! Я молча соглашаюсь с ней. Но молча — этак ей не годится. И она снова задорно спрашивает:

— Ну? Кто же прав?