Бунт невостребованного праха

И они не отставали, хотя шли, конечно, не впритык, соблюдая дистанцию. Какой может быть притык, когда впереди идущую группу заключал мужик объемом в три Германна, которому и одному-то, похоже, было тесно в коридоре, было тесно его серому костюму со значком депутата Верховного Совета СССР на лацкане. Этот зна­чок каждый раз остерегающе красно-зелено вспыхивал перед Германном, когда мужчина оборачивался. А обо­рачивался он на первых минутах, слыша, наверное, под­пирающее его дыхание Германна, почти беспрерывно, и взгляд чувствовал почти зверино. Стоило только Гер­манну посмотреть ему в спину или затылок, как он мгно­венно реагировал, будто его огнем жгли или кипятком обдавали, поворачивался, бил отсветом красно-зелено­го флажка по глазам Германну, словно был он тореадо­ром, а Германн - быком. Хотя Германну это представ­лялось наоборот. Нечто бычье в облике человека впере­ди все время чудилось ему: в повороте шеи, ее упругой налитости, волоокости взгляда, которым он окидывал, как бы отгоняя сначала от себя, зная, наверно, что за его спиной никого не должно быть никогда. А потом, по­няв, догадавшись, видимо, что это просто нелегалы-провинциалы, приглашал взглядом следовать за ним не бо­ясь, не бычась. Эта его догадливость только разозлила Германна: тоже добродей за чужой счет, за его же, Гер­манна, денежки, когда и без его ласки за все уже упла­чено по-честному - французским "Наполеоном". "Сам, наверно, тот "Наполеон" трескаешь стаканами, загри­вок наел так, что аж бородавка выскочила. А что хоро­шее может от того "Наполеона" вырасти, клоп вот толь­ко такой выползет. В любой деревне такого вонючего "Наполеона" реки - два рубля бутылка, чистого, как слеза.

Тут Германн поймал себя на том, что раздражение его совсем не к месту. Ведь он идет к Ленину, по тому же полу, на который ступал Ленин. Идет, может, след в след. Какие же мысли были у Ленина, когда он ходил здесь? Конечно, не о "Наполеоне" и не о клопах. И не только у Ленина. О чем должен думать человек, вступив в Смоль­ный, как только не о великом, о чем в будние дни не хватает времени подумать, о чистоте и правде, от кото­рой глаза на лоб лезут.

И все мелкое и нудное в душе Германна сгинуло, от­ступив перед трепетным напряжением из конца в конец просматриваемых огромных коридоров Смольного, буд­то воссоединивших далекое былое и краткий миг насто­ящего. И былое не казалось безвозвратно отмершим. Германн чувствовал его дыхание. На каждом шагу что-то царапало глаз: выщербинка на полу, однотонная непо­рочность потолков, сквозняки, порожденные дыханием и движением толпы. И полумрак коридоров казался не случайным, что-то было в том полумраке, таилось в нем, ждало своей минуты, чтобы ожить и взвихриться по взмаху чьей-то руки, лучистому взгляду вприщур. Германну чу­дилось, что он видит этот взмах и взгляд, хотя он не от­рывал взгляда от пола, опасаясь споткнуться и упереться в загривок или значок депутата, идущего впереди. Опа­сения эти были, впрочем, уже напрасны. Человека того, в три Германна, на каком-то из переходов стало меньше, то ли он похудел неожиданно, то ли выпустил дух, но даже костюм на нем теперь сидел свободно. И больше он не оборачивался. Шел, заложив руки за спину, как ходят заключенные, угнувшись, сковавшись, и единственное, что позволял себе - это пошевеливал оттопыренным мизинцем, одним из десяти пальцев, оставшимся на сво­боде и радостно, быть может, несколько даже показно выражающим эту свободу. Розовенький пухленький пальчик совсем как расшалившийся мальчишка при девяти строго осуждавших его братьях. И мужчина, казалось, осуждал сам этот свой непослушный пальчик. Осуждал походкой, мягкой и увещевающей, непостижимой при его весе. Он будто не шел, а прокрадывался по Смольно­му, повторяя, может, даже копируя его походку, кралось и его окружение.

Большегрузно шелестя шелками платьев, цокали каб­лучками возглавляющие шествие ткачихи, крались партийные работники, топали и бухали башмаками си­биряки. Гулко билось сердце. Германн сдерживал дыха­ние. Все звуки были явственны, и даже шепот звучал обиженно, как крик, будто Германн находился не в зда­нии, среди стен, а на реке, среди просторов воды. И вода ширила и разносила каждый шорох, скрип и вздох. Вы­давала все, до звона капли, взятой веслом из воды и падающей вновь в воду, как выдает она темной ночью невидимым берегам браконьеров.