Бунт невостребованного праха

- На дне мешка, на конце света... Безразмерен ока­зался мешок, действительно, до конца света... - Про­фессор с простертыми перед собой руками, полуист­левшим листком бумаги в них, перед разверзшейся у ног ямой, словно могилой, неподвижно стоял на горке вынутого из той ямы желтого песка. И руки его боль­ше не дрожали. Это были очень выразительные и силь­ные руки, совсем не профессорские, - молотобойца, кузнеца. С них, казалось, еще не сошла питерская куз­нечная или литейная окалина. И не могла сойти, ибо, похоже, они были калены в огне и воронены маслом, как калят и воронят металл, на века. И намертво был впаян в его руки свиток столетней бумаги, словно это не он минуту назад извлек его из старинной бутылки из-под шампанского, а только что, хмельной и весе­лый, сочинил послание и готовился отправить его на век вперед, ей, Наде, отправить, так буравил он ее взгля­дом ярко-голубых глаз. И она, Надя, переминалась с ноги на ногу под его взглядом. А из-под ног профессо­ра осыпался и, шурша, сползал, осыпался на дно ямы песок, прах истлевшего в нем фундамента, прах дотле­вающего сегодня Надиного дома.

А самой Наде казалось, что она рождается заново. По-прежнему нет, ничегошеньки она не понимала из проис­ходящего здесь. И в то же время чувствовала происходя­щее в ней преображение. Незримое, тайное. Она росла, оставаясь на месте, двигаясь в безветрии летнего дня под крыльями ходящего по небу широкими кругами, будто что-то пишущего в небе ястреба. Хотя мгновениями те вольные письмена были и читаемыми. Ястреб завлекал, звал к себе, в небо. Там было куда лучше, чем на земле. Было солнце, дули и ветры вечные, десятки, сотни вет­ров прошлого, настоящего и соединяющегося с ними будущего - потоки воздуха земного, что, воспаряя, отда­вали небу каждая песчинка на земле, травинка, кустик, и воздуха небесного, летящего на землю из далеких звезд. Те далекие и невидимые человеческим глазом среди бела дня звезды, объявшие ястреба потоки воздуха и солнеч­ного света, воздуха (выструенного ее невинным и чис­тым дыханием), поднимали над землей и ее, утягивали в небо. В века и бессмертие, которое она уже обрела, обре­ла вместе с рождением. Протягивали через миры и века так же, как это полученное здесь через столетие посла­ние.

- Так кто же, кто это был? - повторила свой вопрос мать.

- Человеку всегда нужна конкретность, - сказал пи­сатель. - А ее нету, нету и никогда не было. Конкрет­ность - миф, умирающий вместе с каждым из нас.

- И возрождающийся в каждом последующем поко­лении снова и заново, - профессор опять взволновался, он не мог, видимо, решить, как поступить с письмом, куда его понадежнее спрятать.- Помните, у Александра Сергеевича:

...Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал...

- Иван Дмитриевич. Мой сожитель или я его сожи­тельница через сто с лишним лет... - отрешенно прого­ворила, как бы прислушиваясь или приглядываясь к чему-то или кому-то, мать. - Иван Дмитриевич Якушкин. Ваня... А я ничего и не знала, жила в этом доме, как в гробу или во сне.

Писатель попытался утешающе погладить матери руку, может, и поцеловать ее. Мать остановила его.

- А вот это уже лишнее. И вообще, мальчики, много лишнего. Все мы ломаемся друг перед другом. Вы все хорошо знаете про эту хату. Я тоже. Все знаем: что к чему и почем, но признаться... Боимся дома, в котором живем, боимся живых и мертвых. Придумали сами себя и жизнь себе. А себя настоящих и во сне боимся уви­деть.

Писатель потерянно молчал, некоторое время молчал и генетик. Потом бережно закутал пустую бутылку из-под шампанского в овечий кондукторский тулуп. Снял сорочку, завернул в нее послание, спрятал под тулупом. И только проделав все это, обратился к матери:

- Прости, Теодоровна. Никогда никому не кланялся, а тебе поклонюсь. Конечно, мы знали, кто жил в этой избе, давно подбирались к ней. Ты правду говоришь, боялись. Что поделаешь - сам себя не обманешь - по­койник. И твой Якушкин это хорошо понимал.

- "...Кто-то сказал, что сон - это тоже жизнь. Тем более можно было бы сказать, что и мечта есть жизнь". Это уже сам Якушкин в письме насильственно разлучен­ной с ним жене. "И мечта есть жизнь..."

Невольно, но эти слова запомнились Наде, врезались в память, словно кто-то их высек топором. Профессор-генетик, кузнец-молотобоец постарался. Она навсегда сохранила их в себе. Порой проклинала, а чаще исступ­ленно взывала и обращалась к ним. Они были губитель­ны, но одновременно и спасительны.

- Сам Якушкин играет тебе по ночам на фортепиано. Ты это понимаешь? - обратилась к Наде мать.