Бунт невостребованного праха

Это было похоже на озарение, на вещий сон Сергея Волконского с рисунка Брюллова, где он, прикорнув в рудничном медном забое, в каторжных видениях держит в объятиях жену. Вопрос с институтом для Нади был решен, хотя сам декан геологического факультета пытал­ся отговорить ее: совсем не женская профессия, она ведь такая хрупкая, маленькая. А геология - дело мужское. У медалисток, тем более золотых, выбор куда более как широк. Напрасно старался. И не разубеждал, а наоборот, убеждал в том, что это именно то, что ей надо. Испыта­ние морозами, горами, тайгой и лишениями, что испы­тали, сквозь что прошли все они. И княгиня Мария Николаевна Волконская, Михаил Сергеевич. Она, Надя, на их дороге, на пути к ним, на пути к нему, во глубину сибирских руд, где они в ожидании ее до сих пор хранят гордое молчание.

Ее решительности и духа не поколебали и годы учебы в институте. Хотя в институте на геофаке приходилось напрягаться, а порой и зубрить. Запоминать множество скользящих мимо ее сознания громоздких формул, хао­тичных, как хаотично была сотворена сама Земля, дока­занных и недоказанных теорий, предположений, гипо­тез - всего того, чем бредил ученый мир, зарабатывая себе хлеб насущный. В общем, сплошные сдвиги и над­виги, сбросы и выбросы не земной, а человеческой ли­хорадочной мысли, бредово цепляющейся земли, ее про­шлого и будущего. Мысли зачастую беспомощной, а по­тому агрессивной.

Вообще вся наука, как складывалось в ее представле­нии, была агрессивной, от истории, диалектического материализма, так называемого диамата, сопромата. Самопожирающей себя, своих творцов и студентов. И при­рода, и венец творения ее рождали прах, изучали его, плясали на нем от радости познания, воевали сами с со­бой и себе подобными и сами превращались в прах. Та­кой науке нормальный студент, если он хотел и впредь оставаться нормальным, должен был сопротивляться. И многие, по-своему, конечно, сопротивлялись. Она же к такому, тайному или явному, сопротивлению была не­способна. Видимо, мир ее был устроен чуть-чуть по-ино­му. Он был правдив и целен, все излагаемые истины вос­принимал на веру и за веру, как нечто непреложное. И потому то, что подсознательно, бунтовно отвергалось им, приходилось вколачивать в него, прибегать к принужде­нию.

Она вынуждена была насиловать свою память и зуб­рить, заучивать наизусть попусту и пустое, то, что ей никогда не понадобилось и не могло понадобиться в жизни. Понуждала к зубрежке и привычка быть всюду и всегда первой, отличницей. Не из тщеславия, не ради повышенной стипендии, а потом и Ленинской стипен­дии, а по внутреннему непониманию того, как это она чего-то может не знать, что знают другие, что ей пред­писано, велено знать. Сказывалось и самолюбие. Как ни самоуглубленна она была внутренне, Надя видела, что студенческий мир куда более пестр и неровен, чем по­селково-школьный.

Неравенство крылось и в статусе родителей, месте рождения студентов, в том, как они одевались и как говорили. Поселковая девочка, сама того не осознавая, мстила им. Их происхождению, рождению, образован­ности и городской нахватанности. Отвергая их сно­бизм, она невольно культивировала в себе снобство еще большего пошиба, с головой закапываясь в науку, уче­бу. Она полюбила сам процесс учебы, что поднимало, возвышало Надю в собственных ее глазах и глазах со­курсников. Но активисткой она не стала, хотя ее и понуждали, втягивали в актив. Карьера Наде была не нужна. Она была выше и гораздо чище, чем о ней ду­мали в институте.

Она с отличием закончила институт. К недоумению своего курса и ректората, отказалась от навязываемой аспирантуры. Наотрез также отказалась от весьма выгод­ного распределения в управление геологии края. Искланялась, оббила все пороги, чтобы ее отправили в самую глушь, к черту на кулички - в Читинскую область, нерчинскую Тмутаракань, на Акатуй и непременно в какой-нибудь загадочный Урик, о котором многие преподава­тели слыхом не слыхивали, не подозревали, что он где-то есть. Девочка заблажила, заучилась - таково было их общее мнение, как и мнение сокурсников: излишнее усердие всегда наказуемо.