Буран (Повести, рассказы, очерки)

— Не знаю, тятя. Если снимали, может, и покажут.

Берестянскую артель не показали. Но во многом похожую на нее Евлампий Назарович на экране увидел. Дошлый кинооператор заснял, как в разгар погожего дня тракторист ремонтировал в поле свой трактор, а севачи, подвозчики семян и горючего тут же в березовой роще сладко похрапывали; на крылечке правления бухгалтер дулся с шофером в «подкидного»; усердно трудились на своих огородах колхозники; по проселочной дороге с молочными бидонами и котомками с картошкой колхозницы и колхозники торопливо пробирались на районный базар. Евлампию Назаровичу даже показалось, что один из колхозников с котомкой и пестерями очень смахивает сзади на него самого.

Евлампий Назарович вытер свой лоб, обильно вспотевший, но на этот раз не от Дарьиного чая. С экрана на него глянула горькая беда берестянского колхоза.

Искоса поглядывая на Дарью и сына, он без нужды откашлялся и приглушенно, вяло проговорил:

— А ловко он, ястри его, который сымал-то, засек их.

В душе же его поднимался и настойчиво требовал ответа прямой и тревожный вопрос: «Провожу тут время, а, похоже, жизнь-то меня все крепче припирает? Надо чего-то решать да и...»

Но что мог решить сам Евлампий Назарович? Чем могли помочь ему сидевшие рядом, за столом, самые близкие, самые родные люди — жена и сын? Жизненные пути и интересы каждого из них разминулись на крутых поворотах нашего времени.

В тоскливом смятении Евлампий Назарович поглядывал из-под хмуро насупленных бровей на Дарью и Герасима. Не о чем было их расспрашивать, не к чему больше и рассказывать им о берестянской жизни. Едва ли она их особо интересовала и сколько-нибудь заботила. А о молодой сношке, запершейся в своей спальне, Евлампию Назаровичу и думать не хотелось, до того она ему была чужда и ненавистна. Взгляд его грустно теплел только, когда Егорушка, сидевший на коленях у Дарьи, что-то выкрикивал на своем языке, забавляясь брякотней чайных ложек.

Герасим, принеся из мастерской альбом, молча сидел за столом, вскидывая на отца цепкий взгляд и делая в альбоме портретную зарисовку. Может быть, Герасиму хотелось запечатлеть образ отца в его тяжелом раздумье, таком же тяжелом, в котором находился и он сам. Волнующая вспышка радостного чувства встречи с отцом медленно, но неотвратимо затухала, и Герасим понимал, что ни у него самого, ни у родных ему людей в семье нет ни власти, ни сил приостановить это затухание, что он не может приостановить нарастающую ненависть между отцом и женой.

— Глядите-ка! — прервала раздумья мужа и сына Дарья Архиповна, — сейчас концерт показывать будут.

В заключение концерта «по заявкам колхозников» выступал Уральский народный хор. Слушая песни, Евлампий Назарович с горьким сожалением сказал:

— Вот только видно в городе, да иной раз по радио и услышишь наши деревенские песни. — И повернувшись к Дарье, спросил: — А ты Катеринину-то девку помнишь, Афонаську?

— Это конопатую-то? Помню. Вот же как завлекательно девка пела. Поди уж замуж выскочила?

Евлампий Назарович грустно улыбнулся:

— Кабы замуж, в том беды нету. А то из Берестян выскочила. Приехал какой-то от вас из области представитель по частушкам, а ты помнишь, как она отдирала эти частушки-то? Так он ей голову закружил какими-то посулами и увез к вам в область. Может, она вот в этом хоре сейчас и поет. А у нас, как уехала, и хор в клубе прекратился. Запевать-то стало некому.

И, может быть, растроганный душевными деревенскими песнями, растревоженный своими трудными думами, Евлампий Назарович решительно встал из-за стола и спросил Герасима:

— Ну-ка, посмотри, сколь у тебя время-то?

— Скоро девять, тятя.

— О! Так еще поспею. Сказывали мне на станции — обратно к нам в Заозерье поезд-то в одиннадцать с чем-то идет. Вполне поспею.

— Да что ты, тятя, этак всполошился? — вскочил Герасим.

Поразилась неожиданному решению мужа и Дарья.

— Ой, да что ты это, Евлаша, выдумал? Ну с какой стати, чего тебе вдруг приспичило ехать-то?

— Как это, что приспичило? Посевная! Она ведь не ждет.

— Да какая там в тебе особая нужда? Не на поле ведь работаешь?

— Как это не на поле? Весной завсегда меня на подвозку семян ставят.

— Ну и что из этого, тятя? Обойдутся как-нибудь. Ты и сам не раз говорил, что не ахти уж какой там ваш колхоз.

— Вот это уж ты, Герасим, опять легковесно судишь. Хоть и худой наш колхоз, а сколько-то хлеба он государству все-таки дает? Дает! Это уж у нас, Герася, святой закон. А то что же вы тут жрать-то будете? Нет, сынок, легковесно ты о колхозниках судишь. Так вот, душевно вам благодарствую за богатое угощенье, за дорогие подарки ваши. Пойду складываться. Время-то ведь идет.

— Ой, и не знаю, с чего это ты, Евлаша, заторопился? В кои веки собрался к нам погостить, а вот видишь что... Я и гостинцев-то девкам сгоношить не успела. Ой, да что это такое... прямо неловко мне. Хоть бы еще денек прожил, так я бы чего-нибудь приготовила, — приговаривала Дарья, идя за мужем. — Пойду, хоть чего тебе в дорогу покушать соберу.