Бурелом

— Но-но, — напыжился Наумов, — я еще того…

Так под шутки и смех укладывались спать. Устраивались с комфортом — набросали веток, поверх расстелили грубые суконные одеяла, укрылись кто чем мог. Рядом с Платоном мостится Софа, а из противоположного угла кто-то мечтательно тянет:

— Эх, братцы вы мои, завтра дорвусь до кровати, сутки не встану! Хорошо, проснешься утром, а из кухни такой запах… Жена у меня добрая хозяйка.

Софа засопел в самое ухо Платону. По верху палатки пробежал любопытный бурундук. И все стихло. Веки у Платона тяжелели. «А ведь завтра снова в поселок. Неужели опять все сначала: день да ночь — сутки прочь?..» — и Платон уснул с неясным и беспокойным чувством за свое будущее, за завтрашний день. Проснулся он от холода и непонятного шума. Не сразу сообразил, что это ветер ударяет и рвет полотнище.

Туго натянутое на колья, оно то страшно гудело, то жалобно и печально плакало. Платону приснилось, будто бы повстречал он на лесосеке деда и тот ему сказал: «Здорово, внук! Думаешь, я погиб, как бы не так, мы живы; вон нас сколько!» — и показал рукой. А за спиной у него тысячи людей с пулеметными лентами и простреленными бескозырками.

Рядом заворочался Софа, потом приподнялся на локте, набросил на Платона свою телогрейку, что лежала у него под головой, придвинулся ближе. Платон ощутил теплое плечо Софы. За палаткой снова завыл ветер, и звучавшая до этого в душе у паренька струна вдруг запела с новой силой… Платон понял, как дороги ему эти люди — хозяева тайги, овладевшие мудростью жить по большому счету.

И ему захотелось быть таким, как они.

А Рита? Что ж Рита. Это поражение в любви его тоже многому научило. Он понял, что Рита была богаче его душой — и раз он, Платон, это понял, то он уже стал другим и он докажет Рите… Плечо Софы согревало. А ветер все рвал палатку.

С рассветом точно ничего и не было — небо синее и глубокое-глубокое. Платон, чтобы не разбудить товарищей, осторожно вышел из палатки, спустился к реке, зачерпнул ладонями холодную воду, умылся. Затем не спеша пошел назад. Только сейчас он обратил внимание на лесок, который показался ему вчера таким неприветливо аккуратным. Деревья стояли встрепанные, буйные, а у их подножий лежали поверженные ночной бурей — те, что не устояли. «Надо и в себе растить такую же крепкую сердцевину, как у тех, что устояли»… — подумал Платон, радуясь буйной и щедрой красоте деревьев-победителей.

Платон широко расставил ноги, сложил ладони рупором и лихо, по-солдатски крикнул:

— Подъем! Подъем!

Ему вдруг захотелось скорее вернуться в поселок, чтобы наступило то завтра, начало которого уже было в сегодняшнем утре.