Буревестник

Ульяна, после того как взяли Адама, тяжело заболела и встала лишь после суда. У нее был брюшной тиф. От болезни она подурнела, потеряла много волос, похудела и пожелтела. Все время теперь она проводила дома и ни к кому, кроме матери Адама, не ходила.

Через два года старуха умерла, а Ульяна совсем поправилась и стала еще пригожее, чем раньше, только была она теперь бледна лицом, зла на язык и печальна.

Еще два года проходила она в девках. Родители и братья сильно на нее обижались за то, что она не выходит замуж. Евтей Данилов приходил сватать ее за сына, но она при всех заявила ему, что будет верна Адаму, что она поклялась ему в церкви, перед иконами и будет его ждать. Тут она приврала: клялась она не в церкви, а ночью в лопухах, под ракитовым кустом, и не перед иконами, а перед самим Адамом, который был теперь на каторге. Свадьба так и не состоялась. Ерофей прибил ее и несколько месяцев с ней не разговаривал, обращаясь как с чужой. Потом по селу прошел слух, что Адам умер. Неизвестно было, кто его принес, но многие говорили, что слышали об этом от кого-то, кто в свою очередь, слышал это от человека, который побывал в том городе, где содержались каторжные. Другие утверждали, что им рассказывал об этом кто-то, знавший одного каторжника, отбывшего наказание. Ульяна несколько месяцев — чуть ли не целый год — пыталась найти этого человека. Писала открытки, на которые никто не отвечал, потом научилась составлять прошения и подавала их в окружной суд, в примарию[4] — повсюду, но все это ни к чему не привело. Прошла еще одна зима. Весной Ульяне вдруг захотелось петь и смеяться. Печаль еще жива в ее сердце, но ей хотелось позабыть о ней на время. Подруги звали ее на гулянки, и в конце концов она уступила им и согласилась. С тех пор она не пропускала ни одного воскресенья и плясала только с Симионом Даниловым. Ее охотно приглашали бы и другие, но парни боялись Симиона из-за его всесильного в Даниловке отца. Так что она видела только Симиона. Он был весел, лихо плясал и говорил, что вот уже много лет, как любит ее: скоро ли она смилуется над ним и выйдет за него замуж?

IX

Это было в воскресенье утром. В бледно-голубом небе низко над замерзшим озером и дальше, над морем, до самого горизонта, плыли серые тучи. В поле лежал снег, а по дорогам, ведшим в Даниловку, и по сельской улице было трудно проехать из-за глубоких разъезженных колей и замерзших комьев коричневой грязи. В колеях поблескивал крепкий ледок, в котором отражалось бледное небо. Старой медью зеленели высокие купола церквей. Весело, звонко трезвонили колокола. По улице кучками шли рыбаки в высоких юфтяных сапогах, красных шарфах и заломленных на затылок картузах. Парни без шарфов, с расстегнутыми воротами рубах и раскрасневшимися на морозе лицами, громко шутили и смеялись, с шумом давя лед тяжелыми каблуками. Рыбачки шли под руку, сопровождаемые старухами-матерями или подростками-дочками. Девушки двигались отдельно, обнявшись, и пели хором высокими, как серебряные колокольчики, голосами, иногда так резко и пронзительно, что больно было слушать. Другие, наоборот, выводили что-то низким грудным контральто, от которого, неизвестно почему, на душе становилось грустно и сладко. Замужние, в серых, черных, лиловых косынках, в сапогах и темных ситцевых юбках, не глядя на девок и держа руки за пазухой, спешили вперед, к церкви.

Сытые, крупные кони Евтея Данилова, с тугими шеями и блестящей шерстью — кони, каких ни у кого на селе не было, — рысью доставили жениха и невесту. Сопровождавшие жениха дружки гикали и громко смеялись. С ними в телеге сидел сам Евтей — хмурый, с длинной, седой, — как у бога Саваофа, — бородой. Симион с красной рожей и блестящими глазами, — он еще с утра был пьян, — орал что-то, чего нельзя было разобрать. Во второй телеге, в которой ехали женщины, неподвижно сидела Ульяна. На ее щеках горел яркий румянец; тяжелые рыжие косы были уложены венцом и повязаны белым шелковым платком. Темные глаза, ничего не видя, смотрели вперед.