Буревестник

Он не сказал, что уходит, а она не ответила ему: «Возвращайся скорей!» Он — это было уже давно — пробовал, уходя, говорить ей обычное «до свидания», но Ульяна неизменно молчала. Он понял, наконец, что она права. И в самом деле: разве они не были совершенно чужими друг другу? Говорили они только о самом необходимом. Летом спали порознь: Симион в сарае, в поле или на сеновале, Ульяна — в комнате. Теперь, когда было еще холодно, спали в одной кровати, но Ульяна старательно отодвигалась от него подальше. Когда он, бывало, возвращался домой пьяный и лез к жене, она безучастно терпела его ласки, а потом еще плотнее прижималась к стене.

Она даже не слышала, как захлопнулась калитка и, обойдя дом, облокотилась о новый, но уже почерневший забор и стала смотреть на сверкающее море, такое же лимонно-желтое, как вечернее небо. Пахло болотом, распускающейся листвой, клейкими почками вербы, землей, молодой травой; дул прохладный ветерок. Все это живительно подействовало на молодую женщину, заставило еще острее почувствовать избыток неиспользованных сил и свое полное одиночество. Делать в доме было нечего. Она долго простояла не двигаясь, вглядываясь в пустынную морскую даль.

Евтей продолжал рубить хворост.

— Много тебе еще осталось? — хрипло крикнула ему старуха.

Евтей не отвечал, грустно понурив голову: «Вот, — думалось ему, — был ты силен и богат, дом имел — полную чашу, детей, родню, друзей, имущество, дела… И вдруг, неизвестно как, ничего не осталось: слабенький, старенький и всего-то у тебя делов, что шататься из угла в угол…»

— Глянь-ка, Евтей, что за шум на улице? — крикнула старуха.

Старик воткнул топор в чурбан, с трудом выпрямился, от чего у него хрустнули колени, и послушно поплелся к воротам — посмотреть, что происходит на улице. Он долго смотрел на собравшийся народ, но никто его не замечал — в нем никто больше не нуждался. Умри он сегодня, никому до этого не было бы никакого дела. Ему захотелось выйти к ним, снова показать над ними свою власть, но даже гнев его был не тем, что раньше, когда под рукой всегда находились верные средства для того, чтобы заставить себя уважать. Гнев его теперь был какой-то трясущийся, ворчливый, старческий.

На улице стояли тяжелые грузовики. К ним отовсюду стекались люди в стеганных ватных куртках и резиновых сапогах или в измазанной смолой и рыбьей кровью рыбацкой одежде и юфтяных сапогах… Одни выходили из ближайших домов, другие — из соседних улиц, громко разговаривая, смеясь и перекликаясь:

— Косма! Николай! Сюда идите!

Все это были стройные, широкоплечие рыбаки с котомками за спинами, бородатые или бритые, здоровенные русые парни, которые прежде ловили рыбу на лодках Евтея Данилова, Фомы Карпа и других богатеев. Тогда они были тише. Теперь они кричали и смеялись: у них развязались языки.

«Ишь ты! — злобствовал про себя Евтей. — А Емельян-то Романов, который у меня раньше работал, так же как и старший брат его, что утоп, — поперек себя толще стал!»

Годы сказались на Емельяне. Седина коснулась волос и он был сер, как матерый волк, но выглядел молодцом: вздернутый нос, картуз набекрень. Сытое, круглое лицо, серые, со стальным отливом глаза.

— Ермолай! — гаркнул он, хватая за руку стоявшего рядом с ним бородача.

Тот, к кому обращался Емельян, был так дюж, что, несмотря на хороший рост, казался почти квадратным. Его красная физиономия, с маленькими, голубыми, смеющимися глазами весело улыбалась:

— Чего тебе?

— От тебя, брат, рыбой пахнет, вот что!

— Не должно быть, — удивился Ермолай. — Неужто в самом деле рыбой? Может, тебе показалось?.. Может, от меня другим чем пахнет…

Их обступили.

— Ермолай, от тебя брынзой пахнет!

— Вот это верно, я нынче брынзу пробовал…

— А с чем ты ее пробовал?

Ермолай вдруг, без всякой видимой причины, рассердился:

— Отстань, пристал! Нашел время для шуток!

— Говори, Ермолай, с чем ты брынзу пробовал?

Все засмеялись. Ермолай отвернулся.

— Ну, пропустил рюмку, что ж такого…

— Да от тебя не рюмкой несет, а целым ведром! — заорал Емельян.

Обступившие их рыбаки хохотали и, стоя среди них, сконфуженно улыбался бородатый Ермолай. Нос его был красен, жарко горели щеки, маленькие голубые глазки казались попавшими в печь льдинками.

— Хорошему человеку малость выпить — только на пользу…

— Тогда ты слишком хорош, потому что пьешь слишком охотно!

— Стало быть, у меня сердце доброе, оттого и пью охотно, — сказал Ермолай, как в стену ударяя себя тяжелой ладонью в богатырскую грудь.

— Здесь вы у меня все, в сердце! Вот какой я человек! Для всех место найдется! — продолжал он, принимаясь целовать кого попало.

В это время Емельян рассказывал:

— Слышь, братцы! Ермолай нынче с нами на грузовике ехать не захотел. Залез в автобус, руки вот этаким манером на колени положил, голову задрал, что твой король, и едет. Приходит кондуктор: «Гражданин, берите билет!» — «Какой билет?» — спрашивает. — «Известно какой — билет!» — «Ага», — говорит, — «билет…»

Ермолай перестал целоваться и серьезно слушал, что будет дальше. Емельян надвинул картуз на лоб и продолжал: