Буря

На несколько минут воцарилась мертвенная тишина, и всем казалось, будто Бардос умер — но никто не смел пошевелиться; все только вдыхали холод, который исходил от гранитной глыбы. И вот заговорил Бардос, и это был голос обреченного — нет — уже мертвого, тут многие побледнели, дрожь их охватила:

— Я убил Зигфрида; выходит, что и себя я убил… Оставьте же — мне осталось жить не так много. Я хотел бы посвятить это время воспоминаньям…

В этом голосе было столько искренности, что ему сначала поверили, но потом, тут же, словно бы опомнились, зашептались:

— Да его же дракон околдовал!.. Конечно — разве же можно верить тому, что он говорит?!.. Его можно понять — он же лучшего друга потерял… Скорее — несите его во дворец, пусть наши лучшие лекари займутся им.

Их попытались разъединить, однако — Бардос так крепко вцепился в тело Зигфрида, что это оказалось совершенно невозможным. Правитель, обнял его как сына, и говорил:

— Взгляни же на мою дочь! Ты честный, доблестный юноша, и я рад, что моя дочь выйдет за такого героя!

С этими словами, он снял с нее вуаль, и открылся тот прекрасный лик, которому друзья посветили столько строк, с которым жили весь прошедший год. Бардос не выдержал, взглянул…

Бывает же так, что эта дева сразу поняла все его чувства — вдруг прозрела, вспомнила и первую их давнишнюю встречу, поняла, что все это время она была его звездою — и она полюбила его — никого еще не любила, заморского то принца раньше суженного ей и не видела никогда… Теперь лик ее зарделся, очи вспыхнули, и вся она стала еще более прекрасной, нежели прежде.

Не выдержал Бардос этой красы, чувств лишился — тут то и подхватили его, во дворец понесли — и все то пытались разъединить с телом Зигфрида, но, словно срослись они…

Он очнулся, но тут же вновь ушел в свою боль — он впивался в тело убитого друга, и тихо-тихо шептал что-то — в глазах его пылала боль, но ни одной слезы по прежнему не вырывалось оттуда.

А он лежал перед распахнутым окном, за которым пел птицами, шелестел кронами майский сад — рядом с его кроватью сидела та, с мечтой о которой прожил он последний год. И она шептала:

— Я все знаю… все знаю… и я люблю тебя… Я клянусь, что буду любить тебя вечно…

А он вздыхал тяжело, и лик его на глазах темнел, становился все более худым, и он шептал тихо-тихо:

— Как тяжело это испытание — Я уже мертвый, Я самоубийца, еще слышу этот голос, еще могу понимать, сколь прекрасна та жизнь, которую я по злому наущению оставил.

— Нет! Нет! — рыдая, вскрикнула она. — Ты еще жив — ведь я слышу твой голос.

— Но этот голос, как дуновенье ветерка — он еще шепчет в кронах, но пройдет совсем немного времени, и он улетит там, где его уже не достать.

— Кроме родных я никогда никого не целовала, и вот тебе мой первый поцелуй! Пусть он воскресит тебя!..

И она, роняя жаркие слезы, поцеловала его в лоб, который стал совсем холодным. Судорога прошла по его телу, мученический стон поднялся откуда-то из глубин груди, и он, задыхаясь, прошептал:

— Как тяжела эта мука, как многое я потерял… Но не воскресить самоубийцу — он сам разрезал свое сердце…

И он зашептал совсем тихо — так что плачущей пришлось склонится к самым его губам, чтобы услышать:

— Душа моя, мечта моя,
Ты сквозь метель вела меня,
Мгновенье вечное тая
И от безумия храня.

Теперь мечта раскрылась мне,

Но я уж в адовом огне,
Я душу демонам отдал,
Ах, разве кто-то так страдал?!

Она же плачет надо мной,

Но я далече, я не твой!
Хотел бы стать твоей слезой,
Но… я с загубленной душой!

Простите, грешного, меня,

Печаль ту долго не храня!..

— Как же вы страдаете! — вскрикнула принцесса, и сама побледнела, сначала вспыхнула жаром, потом заледенела, задрожала; зашептала часто-часто. — Быть может, правда дракон подтолкнул вас на страшное преступленье… Так вот, знайте — в том вашей вины нет. Вы прощены всеми, вы прощены мною! Ведь не вы убили — ведь там не было вашей воли!..

А он уже весь темный, с заострившимися чертами; холодный, словно бы еще ночью умерший — уже не мог размыкать посиневших губ, но все-таки слабый стон еще поднимался из груди, и можно было в нем слова различить:

— Любому колдовству надо за что уцепиться — он всего лишь нашел это в моей темной, проклятой душе… Я самоубийца — а теперь прощай, я ухожу в страдании, Мечта Моя.

Это были его последние слова — в последним движении он поцеловал перерубленную шею Зигфрида, да так и замер — уже мертвый. Впрочем, казалось странным, что несколькими минутами раньше он еще говорил что-то: нет — он действительно умер еще ночью, вместе с Зигфридом.

Слезы катились по щекам принцессы, а затем — мрачная решимость запылала в ее глазах…