Буря

— Твоя улыбка дорогая,
Тепло очей, и легкость рук,
Как ночь, когда мерцая,
Луна взовьет печальный круг.

Как первый дождь в святом апреле,

Одна, горящая слеза…
А нынче — птицы уж отпели,
Ушла последняя гроза.

Остался ветер, он, холодный,

Над полем вьюгою кружит,
И где-то там в ночи, голодный,
Волк в злобе яростной дрожит.

И где-то там, среди ущелий,

Где даже майскую порой,
Не слышно нежных, первых трелей,
Но камень студит ледяной:

И там, во мраке безысходном,

И в жутком вое бури, зла,
Вдруг, в ветре, в ветре, в ветре вольном,
Сверкнет там искорка тепла!

Мелькнет… но тихая, святая,

За воем бури подойдет,
И нежный шепот свой роняя,
В душе так ласково вздохнет.

Все тихо-тихо в сердце станет,

Ненастье с бурею уйдет,
Воспоминанье в сердце грянет,
Слеза там льдинкою падет.

А я шепну: «Дай, боже, плакать,

Страдать — в страдании любить,
Во вьюге злобной память алкать,
И вновь надежду находить.

И вновь кружится в тихом свете,

Вечерней, ласковой зари,
В безмолвном, со слезой привете,
Шептать звезде: «Гори… Гори…»

И воет темное ущелье,

Померкла искорка твоя,
Лишь ветра яростное пенье,
Гремит, снежинок сонм роя.

А я один сойду в долины,

Пойду как точка средь снегов,
И будет сыпать мне на спину,
Замерзший плач седых богов.

А я, молитвой окруженный —

Я не приму, что нет тебя,
И как порыв, в весну влюбленный,
Сорвусь вперед, и все любя!

И вновь ворвусь я в то ущелье,

И буду вновь тебя искать,
Потом вернусь во мрак, и в келью,
И с тихим плачем лягу спать…

И лишь мгновение назад, видел он перед собою Веронику и брата своего Рэниса, были они счастливы в светлой своей любви — и вот так неожиданно, все разбилось и вернулась та прежняя, страшная жизнь. Эти строки, вырвавшиеся из него столь стремительно, что многие слова переплетались между собою, и горло отдалось болью и сильным кашлем — были лишь первым порывом тоски его, но вот он уже вскочил на ноги, вот уже озирался.

Он не считал, сколько дней минуло в том, счастливом мире — они пронеслись мгновенной сияющей чередой, но, все-таки, не один, не два — много-много дней там сверкнуло, а в этом, готовящемся к весеннему пробуждению миру, лишь два дня минуло, и он очнулся на мрачном рассвете третьего — вскоре после того, как погибла Лэния. Конечно, Робин не мог знать эту эльфийскую деву, и про любовь ворона к ней он не слышал — тем не менее, как человек, который сам в каждое мгновение своей жизни любил, который и раньше и теперь муки великие от этого чувства испытывал — он как-то сразу все понял сердцем, и уже знал, что тот, кто передвигал их — пешек, страдает теперь даже больше, нежели он; и проклинает, и ненавидит, что теперь сгорело то, расцветшее в нем доброе, что и заставило его без всякой корысти, пойти против рока, устроить счастье в их темной жизни.