Буря

— Нет, нет, нет. — махнул рукой Робин, и, все-таки, кое-как поднялся; покачиваясь, отошел к стене, и, ухватившись за какое-то полотно быстро-быстро заговорил. — Все не то вы говорите! Вы то, может, и прекрасные люди; но понимаете ли — мне теперь никак нельзя здесь оставаться! Ну, понимаете ли — любовь там меня ждет…

— Так какая такая любовь, ты же ее даже и не видел ни разу, что ж понапрасну печалишься? Почему ты думаешь, что моя дочь хуже. А ты ей приглянулся. Да — говорю тебе открыто, чего уж тут скрывать, что уж тут есть в этом чувстве плохого; оно — это чувство единственное и надо открытым все-время держать. Вот останешься ты, жить вы с нею будете, детей заведете; ну а потом, как время пройдет — сбросим ваши тела в лаву.

— Так уж лучше бы сразу в лаву упал, и не надо меня было ловить! Ну вы подумайте, подумайте — как толщи камня могут мой дух удержать?!..

Женщина повернулась к нему, и спокойно молвила:

— Что ж; а я, с первого взгляда решила, что ты более разумный. Что ж, и жить теперь не хочешь? Ну, мы ж тебя не в рабство поймали; не в кандалах же оставлять тебя здесь. Никто тебя не держит — вон выход — там прыгнешь, за секунду от тела ничего не останется, и станет твой дух свободным! Ну — этого ли ты хочешь?..

* * *

Оставив Робина в тягостном раздумье, с болящим сердцем, и с пылающим оком, перенесемся на твердую версту вверх, сквозь каменную толщу, и еще версты на две в сторону погруженного в свои думы исполина. Под его ногами, в зале, кажущейся ему не более чем ничтожным пяточком, происходили некие действия — трагичные для тех, кто в них участвовал и совершенно ничтожные, на того, чьи огненные очи буравили актеров.

А дело все было в том, что вернулась «горилла» — вернулась обоженная, и без Робина. Она глухо заурчала и распласталась перед возвышением, на котором сидел на обломке трона, громко пыхтел, выпуская из себя пар, покрывшийся гнилостными пятнами «помидор». Как только появилась «горилла», Рэнис задергался, пытаясь высвободиться от того орудия пытки, к которому был прикован; заорал радостно и зло:

— А что не догнала? Не догнала?! Ах-ха-ха! Так-то! Ничего вы не можете; только кости ломать! Ну, давайте, а я смеяться буду; потому что помню, что мой брат на свободе!

«Помидор» начал что-то пыхтеть; «горилла» дрожала, и даже не смела поднять голову; а «помидор» расходился все больше и больше — он размахивал своими маленькими ручками и ножками; широко-широко раскрывал огромный рот; и от него валил пар, глаза выпучились на полметра — он старался, надрывался, но ни одного слова было не разобрать. А кончилось его речь тем, что он сильно дернулся, трон его покачнулся, и он начал падать. Тут «горилла», в нетерпении выслужиться стремительно бросилась, чтобы поймать его, но от рвения своего перестаралась — прыгнула слишком сильно, и, в результате, крепко-накрепко сцепившись, покатились по полу.

Рэнис громко расхохотался, закричал:

— Шуты! Шуты! Жалкие шуты!

Но, через минуту, красный, пыхтящий «помидор» был посажен на место; и говорил теперь вполне отчетливо:

— Шуты?! Шуты, говорите?! Посмотрим как запоете, через минуту!

И «помидор» поднял свои тоненькие ручки, издал гулкий, протяжный звук; на который незамедлительно пришел ответ: со скрипом заработали какие-то механизмы и прикованные подумали, что вот сейчас уже начнут терзать их всяческие шипы да лезвия. Нет — пока еще не начались мучения. Механизмы заработали в тех маленьких, квадратных домиках, которые, точно чирьи набухали на поверхности поля. Видно, там работали подъемники; оттуда вырвались слепяще-белые отсветы; и вот, в одну и тут же секунду, ржавая дверь в каждом из этих домиков распахнулась, и, в результате, произошел столь оглушительный скрип, что погруженный в размышления Ринэм, вздрогнул, вскинул голову; и огляделся так удивленно, будто впервые увидел это место.

И он заговорил громким, стремительным голосом:

— Я готов рассказать вам все. Показать вам соучастников, выдать все планы; но мы должны быть освобождены, и отведены вверх на рудники!

При этих слов Рэнис весь побагровел — на него даже смотреть было страшно, казалось, что жаркая кровь сейчас разорвет его изнутри. И он зашипел голосом столь яростным, что внимание всех было приковано к нему — наверное, отродясь среди этих стен не вспыхивали чувства столь сильные:

— Предатель! Вот тебе!

И тут Рэнис плюнул в лицо Ринэма — казалось, в свое отражение плюнул, ибо Ринэм тоже побагровел; едва заметная судорога пробежала по его лицу, но вот он успокоился и, в одной мгновенье, побледнел больше нежели прежде; он заговорил, и голос его подрагивал от рвущейся ярости:

— Я тебе не забуду этого, никогда…

И значительно тише заговорил он, склонив голову к Фалко:

— Нечего строить из себя героев, я не для мучений, а для счастья боролся. Пускай ведут нас, в шахты — там должны уже были поднять восстание. Быть может, нас и убьют; но, по крайней мере, мучений удастся избежать.

И вновь он говорил громко, обращаясь к «помидору»:

— Мы приклоняемся перед вашей силой; и все покажем, как только будем…

«Помидор» нетерпеливо махнул ручкой: