Буря

«Позор они могли легко принять во имя отчизны, но смерть во имя ее оказалась для них слишком тяжела… «Отчизна нуждается в сынах своих!» — повторил он мысленно с горькою улыбкой слова панов. — А сыны ее бегут, как овцы с поля, открывая врагу дорогу в ее сердце! Но ведь все великие герои — безумцы, мечтатели, искатели суетной славы! И Леонид Спартанский, и триста спартанцев{113} думали только о себе, когда полегли все до одного! К чему им было умирать? Ведь все равно персы прорвали в Грецию дорогу… Но не такие безумцы вельможные паны! Гибель их войска не могла бы остановить неприятеля; но она могла бы нанести ему сильный урон. А теперь без боя получил он и честь нашу, и силу… Ох, а ведь эти, — взглянул Потоцкий на ряды двигающихся войск, — были еще отважнее других… Почему же козаки, хлопы, могли подыматься каждый год и падать широкими рядами во имя своей отчизны? Почему они не рассуждали так холодно и разумно, а с каким–то непонятным упорством несли один за другим свои головы на верную смерть? Почему? Почему? — повторял с тоскою гетман и отвечал сам себе с горькою ироническою улыбкой: — Потому, что они грубые, глупые хлопы и не умеют рассуждать так разумно, как вельможные паны!»

Кругом было тихо и безмолвно… Ничто не прерывало печальных размышлений гетмана; только изредка скрип телеги или фырканье коня нарушали однообразную тишину.

Эта мертвая тишина пугала больное воображение гетмана. Время от времени он приподымал с усилием голову и с ужасом оглядывался кругом.

Бледные, измученные жолнеры сидели молча на конях; начальники ехали впереди, понурив головы на грудь. Сами лошади выступали как–то медленно, едва слышно… Ни вздоха, ни слова не слышалось кругом… И если б не доброе лицо седого ротмистра, которое с участием склонялось каждый раз над Потоцким, лишь только он поворачивал голову, можно было бы подумать, что это двигалось по полю войско поднявшихся мертвецов.

В отдалении за польским обозом тянулась неотступно широкая черная линия, — это шли козацкие отряды под начальством Кривоноса.

Сначала движение их пугало до чрезвычайности поляков, но, убедившись в том, что козаки не думают причинять им никакого зла, они совершенно успокоились на этот счет.

Действительно, козаки двигались по–видимому спокойно. Веселые шутки, остроты раздавались то здесь, то там; песенники затягивали удалые песни. Только седые куренные атаманы перебрасывались иногда сдержанными проклятиями, доказывавшими их далеко не мирное настроение.

Впереди всех ехал Кривонос. Дикий рыжий конь его, свирепый как и сам хозяин, грыз нетерпеливо удила, сердито поматывая своею косматою гривою. Кривонос ехал мрачный и угрюмый, как глухая осенняя ночь.

«С меня спросишь? Ну что ж, не испугаемся! — твердил он сам себе, сцепивши зубы. — На кол посадишь? И то не беда! Да кто ему скажет, что это мы?.. Быть может, татары! Не биться же нам с татарами! Кажись, не рука… Опять, кто может знать, что впереди случится? Мы идем сзади. А хоть бы и так? — тряхнул он энергично головой, сдвигая свои сросшиеся брови. — Пусть спрашивает все с меня! Панские штуки выдумал с ними показывать, отпускать их! Презрением поражать ляхов! Прощать им все их зверства! А простили ль они нас хоть единый раз? Простили ль они Наливайка, когда он сам пошел к ним, чтоб спасти свое войско?.. А! Они сожгли его в медном быке, а у козаков отобрали все пушки, все знамена и казнили их всех до одного. И их прощать? За то, что они отдали всех нас на зверства, на пытки, на муки? Ты забыл все это, Богдане, но я напомню им это. Слышишь? — ударил он себя кулаком в грудь. — Я, Кривонос!» Бешеные мысли понеслись еще скорее в его голове.

Так прошло несколько минут; грудь Кривоноса высоко подымалась от охватившего его дикого волнения. Наконец он обратился вслух к одному из кошевых, ехавших с ним рядом:

— Вернулись ли, Дубе, вовгуринцы?

— Нет, батьку, еще не видать.

— Замешкались что–то хлопцы…

— О них не тревожься, из пекла вынырнут назад.

— Ну добро, смотри ж, как только прибудут, сейчас оповести меня, — проговорил, не глядя на собеседника, Кривонос и снова погрузился в свои черные думы.

Но мало–помалу ликующий весенний день убаюкал и его свирепое сердце. Черты его разгладились; в глазах мелькнуло какое–то теплое, туманное выражение, горькая складка легла возле губ.

— Эх, что еще там в голову лезет? — выругался вслух Кривонос, встряхивая головою, словно хотел стряхнуть с себя рой воспоминаний, окружавших его своею прозрачною толпой, но несмотря на все его старания, непослушное воображение несло его дальше и дальше, в глубокую даль.

Перед Кривоносом выплыл вдруг потонувший в зелени хутор, освещенный таким же горячим солнечным лучом. На пороге стоит молодая дивчына, стройная, тоненькая, с светло- русою косой… Какой–то козак держит ее за руку… чернобровый, статный, хороший. Неужели это он, дикий зверь Кривонос?

Кривонос сжал рукою свое сердце, и глубокий, тяжелый стон вырвался из его груди.