Буря (Сборник)

Разложили костёр. Когда нагорели угли, покидали картошку.

Я по-прежнему старался в Машину сторону не смотреть, деловито ломал толстые сучья, шерудил веткой в костре и подолгу, как на что-то родственное, смотрел на пламя.

Темнело на глазах. Стая чирков пронеслась над нами, плюхнулась недалеко от берега в почерневшую воду и тут же скрылась в талах.

— А что у нас про бабу Дуню говоря-ат… — затянула свою любимую песню не взрослеющая Люба, вытаращив от страха глаза точно так же, как делала это и в десять, и в пятнадцать лет. — В полночь залезает на крышу и ну будто корову доит. Говорят, у неё потому больше всех и доит. Честное комсомольское! Лидка Горохова своими глазами видела. Я тоже хотела пойти с ней посмотреть, да забоялась… А Никитина соседка прежняя так вообще, говорят, была настоящей колдуньей…

— Чего-о? — резко возмутился я.

— Того! Кто по ветру килы пускал?

— А ты видела?

— Люди видели!

— Лидка Горохова твоя, что ли? Слушай её больше, она тебе и не то наплетёт. Про «чёрный ноготь», например. Представляете? Оказывается, одна барыга-лоточница торговала на базаре пирожками. И не простыми, а из краденых детей! А уж как попалась-то! Чёрный ноготь, видите ли, от одной жертвы случайно в единственный пирожок возьми да угоди, и его-то как раз, опять же случайно, мать пропавшей дочери купила. Стала есть и наткнулась. Ба! Да это же доченьки моей ноготочек, от мизинчика! Выследила, где барыга живёт. В милицию сообщила. Поймали. С тех пор дети в стране и перестали пропадать. А то пропадают и пропадают… Милиция с ног сбилась! Ну всё обыскала! Нигде нет! А тут вон, оказывается, что!

— Зануда несчастный!

— Хрю-хрю…

— Ве-ер, ну почему он сегодня такой противный?

— Понятно, понятно почему…

Что-то горячее пыхнуло мне в лицо, и, возможно, из одного упрямства я нагрубил бы ещё больше, но, странно, во мне вдруг обнаружились тормоза, к тому же было темно, смущения моего могли не заметить.

«Специально заводят! Дураком хотят выставить! «Понятно, понятно почему…» Конан Дойл несчастный!»

— А твой Жуковский лучше, что ли? — пошла в наступление до смерти обиженная таким наглым разоблачением Люба. — «Лесной царь», например? «Ездок погоняет, ездок доскакал… В руках его мёртвый младенец лежал». Лучше, да, лучше?

— Это же сказка. Понимать надо.

— И про ангела и Пери?

— Про Пери — не знаю, но ангелы и Бог есть!

Люба с Верой одновременно вытаращили глаза и переглянулись, казалось, даже немного опешили.

— А правда, девочки, как вы думаете, есть Бог? — нарушила воцарившееся молчание Mania и подняла глаза к небу.

И все, в том числе и я, последовали её примеру.

И какое же чудное, какое звездное было над нами небо!

— Ой, девочки — представляете? — если всё это — бездна, и наша планета в ней такая маленькая-премаленькая и больше — ни-ко-го!.. Но если Бог действительно есть, почему бы Ему не явиться каждому из нас и не сказать: «Видишь? Я есть!» И мы бы поверили.

— Приходил, говорил, не поверили, — со знанием дела стал возражать я. — Мало того. За разбойника приняли. Арестовали, наиздевались, распяли. А Он взял и на третий день воскрес.

— А это действительно было?

— Я об этом собственными глазами в бабушкином Евангелии читал.

— И ты веришь в это?

— Верю!

— Это что-то новое, — обронила Вера.

— Новый бзик, — потихоньку поддакнула Люба.

Но я всё равно услышал, не совсем спокойно, но всё-таки проглотил обиду.

— Этой новости, между прочим, почти две тысячи лет.

— Интересно, а Он нас слышит? — до таинственности понизив голос, спросила Mania.

— Конечно! — в тон ей ответил я, и у меня пробежали мурашки по спине. — Он вообще всё видит и слышит. И даже каждую нашу мысль.

— Ой, девочки, как стра-ашно…

И действительно, стало жутковато как-то.

— А я вот сейчас, как бабушка, скажу: «Господи, оборони нас от всякого зла».

— И что?

— И всё, больше ничего не нужно. Проверено — броня. И вообще пора картошку вынимать.

Картофель ели с удовольствием. Несколько раз я нечаянно встречался с Машей взглядом и отводил в смущении. После нашего разговора Mania смотрела на меня с явным любопытством.

— А вообще, хорошо, когда есть хотя бы такая защита, девочки, правда? — сказала она. И я понял, что всё это очень интересует её. — Никит, а проверено — кем?

— Веками. Бабушка говорила, а ей — наш бывший сосед, монах, Андрей Степаныч.

— Монах? — одновременно удивились сёстры.

— А вы не знали… Ну да… К нему ж дядя Лёня тогда от запоя лечиться ходил.

— Вылечил?

— Как рукой сняло! Собственные дяди Лёнины слова. Сказанные по излечении слова поразили дядю Лёню не меньше.

— Мама его ещё тогда ругала. Помнишь, Вер?

— За слова?

— В общем, он распространяться стал, а мама его ругать за это стала.

— Неужели настоящий монах? — продолжала удивляться Mania.

— Может быть, даже священник. В отставке… Бабушка говорит — святой жизни человек! В заключении был. Долго. Тогда же за веру сажали.

— А теперь?

— Теперь вроде нет. И церкви есть, и монастыри.

— И семинарии, кстати, — прибавила Маша. — Только за веру, между прочим, и теперь сажают. Не в тюрьмы, правда, а в психушки.

Сёстры опять переглянулись и с недоумением посмотрели на Машу. Вера спросила: