Буря в полдень

Нужна была литовская газета. Нам казалось, что удобнее всего выпускать ее при воинском соединении. Мы уже немало написали — газета сразу же получила бы материал. Потом такая газета послужила бы прочным связующим звеном для всех соотечественников, оказавшихся в тылу…

Фронт приближался и к Пензе. Интересно, долго ли просидим здесь? С Корсакасом мы собирались отправиться куда-нибудь в Среднюю Азию — в Ташкент или Алма-Ату, где уже находилось немало литовцев. Нам казалось, что зимой там будет теплее. Несколько раз мы даже побывали на железнодорожном вокзале; спрашивали, как и когда можно уехать. Но поезда были набиты ранеными или просто пассажирами и грузами, да и ходили поезда, особенно в тыл, нерегулярно. Пускаться в путь, как объясняли нам друзья и знакомые, было рискованно, а может быть, даже и опасно. Кроме того, мы не хотели разлучаться с товарищами. Так мы и не уехали, тем более что стали поговаривать, что наша колония, а может быть, и весь литовский центр переедет в столицу Башкирии Уфу. Туда, чтобы ознакомиться с тамошними условиями, выезжал Мечис Гедвилас. Вскоре выяснилось, что мы в Уфу не поедем.

Все-таки в этот далекий город собиралась Саломея Нерис вместе с семьей Мешкаускаса. Мы, мужчины, знали, что раньше или позже нам придется уехать туда, где будет создаваться литовское воинское соединение. А Саломее хотелось обосноваться подальше от фронта, чтобы она могла провести с ребенком спокойно зиму, поскольку в Пензе становилось все тревожней. Теперь город уже утопал в темноте, а по ночам начались воздушные тревоги. Мы снова дежурили ночи напролет во дворах домов или на улице. Бомбы на головы пока не падали, но каждый день мы ждали этого…

И вот в снежный день 1 декабря мы проводили Саломею и Мешкаускасов на вокзал. Попрощались невесело — никто не знал, что сулит нам эта зима. Позднее мы узнали, что поездка наших друзей была очень долгой и утомительной. Невесело им было и в далекой Башкирии, где снова надо было искать крышу над головой, где у них не было близких знакомых… Эти настроения самой трудной зимы войны отразились и в стихах Саломеи, написанных в Уфе…

Единственное успокоение мне давала работа. Трудно было сдержаться и не сесть за тетрадь, в которой появлялись все новые и новые строфы. Воспоминания о Литве — «Детство», «Литовский лес» — переплетались с впечатлениями Пензы:

В парке магнолией пахнет, —
Запах чужой и печальный.
Небо дрожит и хохочет —
Запад грозою охвачен,
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Город чужой и далекий,
Парк без людей и притихший,
Ветер шуршит одиноко
Белым листочком афиши.

Вот бы из парка на родину

С облаком этим умчаться!
Смотрит, дивится магнолия
И головою качает[7].

Чудилась оккупированная Литва, ее угрюмая осень:

И поля, и дома, и луга, и зеленые рощи —
Все серо под дождем и под пепла порошей.

Я тосковал по родному пейзажу, по любимым людям:

Серебряный поток сбежит нетерпеливо
С холмов страны моей на ранние луга,
И сердце зацветет, как молодая ива, —
Увижу Немана родные берега.

А с Немана туман весенний ветер сдует,

И заскользят плоты вдоль голубой волны,
И стаю аистов увижу я седую,
Тебя услышу я сквозь нежный зов весны.

Твой голос прозвучит приветливо и звонко,

Ты улыбнешься мне в березовом венке,
И на руках твоих увижу я ребенка.
Росинкою слеза растает на щеке.

Когда мы победим, увижу Неман снова,

Тебя, любимая, и дым родного крова[8].

Мысль возвращалась к нашим великим творцам — Донелайтису и Чюрленису, к литовским лесам, а иногда выливалась в строфах, полных ненависти и презрения к поработителям, как в стихотворении «Фриц Хундеман», в котором я попытался сконцентрировать воспоминания о Берлине и Клайпеде…