Бурная жизнь Ильи Эренбурга

Что же за «темные стаи» кружат над ним? Какие искушения подстерегают его, какое наваждение лишает его мира и покоя? Прежде всего это жгучая память о своих корнях, от которых он отрекся. Прежде чем погрузиться в тоску по России, ему надо свести счеты с еврейским народом. В сборнике «Я живу», этом поэтическом манифесте любви и радости жизни, выделяется стихотворение «Еврейскому народу». Пока еврейский народ жил и трудился на своей земле, пишет Эренбург, он был «мощный и большой». С тех пор когда он покинул свою колыбель, началась для него пора упадка и рабства:

В своей лавчонке, боязливый,
Ты ныне жалкий торговец. <…>
Лишенный нив, средь душных сводов,
Стеною крепкой обнесен,
Рождая немощных уродов
От вырождающихся жен,
Еврей, ты раб у всех народов,
Ты парий между всех племен!

Теперь это народ, которого «боятся, точно мора», «сторонятся, как чумы». Поэт заклинает его покинуть чужие края и отправиться умирать на родину:

Ты здесь не нужен: пришлый и гонимый,
Сбери своих расслабленных детей,
Уйди к родным полям Иерусалима,
Где счастье знал ты в юности своей.

(«Еврейскому народу»)[46]

В этом стихотворении можно было бы усмотреть воздействие сионистского движения, набиравшее силу после еврейских погромов 1905 года, если бы не тот факт, что столь выразительное описание вырождения еврейского народа не оставляет никакой надежды на лучшее будущее. Поражает, что «вырождение» еврейского племени одновременно и смакуется поэтом, и вызывает у него отвращение, вплоть до отречения.

Однако, когда год спустя в Киеве грянуло «дело Бейлиса», выясняется, что отвернуться от гонимого народа невозможно. Бейлис, напомним, еврейский рабочий, обвинялся в убийстве православного мальчика и использовании крови жертвы для приготовления мацы. Эренбург вновь обращается к своему народу:

Евреи, с вами жить не в силах,
Чуждаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз.
<…>
Отравлен я еврейской кровью,
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
Я к вам таю любовь сыновью,
И в час уныний, в час скорбей
Я чувствую, что я еврей!

(«Евреи, с вами жить не в силах…»)[47]

«Часы уныний, часы скорбей» случаются все чаще и чаще. В 1913 году в промежутке между публикацией двух сборников, созданных под влиянием Франсиса Жамма, выходят «Будни». В России издание запрещено цензурой: сборник сочли «непристойным». Несмотря на страстное стремление обрести веру, достичь спокойствия духа, чувство беспочвенности и страх вырождения не покидают его. Он боится собственного взгляда, который искривлен, замечает лишь одно отвратительное и пугающее:

Но я знаю, что где-то во мне
Есть вонючая, грязная свалка
Но я знаю, что где-то во мне
Есть вонючая, грязная свалка
И под сором, под жижей, на дне,
Меж отбросов и кучи навоза,
Окруженная роем червей,
Погибает такая же роза,
И мне тягостно думать о ней.

(«Первая любовь»)[48]

В Париже его больше не привлекают следы Средневековья; тепёрь перед ним возникают безотрадные картины нищеты, разврата и одиночества.

Париж, обжора, ешь и чавкай,
Набей получше свой живот
И раствори в вонючей Сене
Наследье полдня — блуд и лень,
Остатки грязных испражнений
И все, что ты вобрал за день!

(«Полдень»)[49]

Как раз в это время литературная критика в России отмечает, что в стихах Эренбурга обнаруживается «отвращение к своей немощной душе», «геморройная раздражительность», «детский испуг», «гниющий пессимизм»[50]. Иначе говоря, описывая характерные черты склада ума Эренбурга, критик прибегает к тому же семантическому набору, к которому обратился поэт, рисуя портрет своего народа. Можно ли считать это случайным совпадением?