Бурное лето Пашки Рукавишникова

Он был не из разговорчивых, этот дядька.

— Пятнадцать копеек, — буркнул он, получил монету и отвернулся.

Пашка выскочил наружу и припустил через площадь к зданию с вывеской: «Почта. Телеграф». Там он купил конверт и, заглядывая в паспорт, аккуратно надписал на нём адрес Кириллова Андрея Фёдоровича. Потом вложил в конверт паспорт, багажную квитанцию и сел писать письмо.

Он писал всё то, что придумал в доме Прохоровны и додумывал всё время — по дороге, на вокзале, здесь.

Вот какое получилось письмо:

«Здравствуйте, Андрей Фёдорович! Пишет это письмо незнакомый вам человек Павел Рукавишников. Вчера на пляже бывший мой друг Генка по прозвищу Цыган украл у Вас штаны и, может, ещё что. А я ему помог удрать. Только я не знал, что он вор, и этот подлец Генка больше мне не друг, а самый первый враг. Даже первее Лисикова, хотя тот тоже гад порядочный. Этот Генка украл не только у вас, а ещё у многих людей.

А Вам я пишу потому, что в штанах нашёл паспорт. Как же без штанов домой добрались? Мне Вас очень жалко. Ваши и других людей вещи я сдал в багаж, а вам посылаю квитанцию. Сумку я у Генки забрал и удрал через окошко, а Прохоровне весь огород вытоптал. Она, по-моему, такая же, как Генка, хотя я сам и не видел. Он у неё живёт на Гончарной, 19. Генка ещё у одного человека деньги стащил на пригородном вокзале. Сколько-то взял себе, а тридцать мне дал. Их я тоже посылаю, отдайте в милицию. Это толстый такой и лысый дядька с авоськами, он уже, наверное, жаловался.

Мне Генка дал чьи-то штаны (очень замечательные, джинсы, на заду ковбой нарисован) и рубашку. Он сказал, что купил, и я, дурак, взял. Но вернуть сейчас не могу, потому что останусь ну как есть голый.

Я еду на целину. Как только заработаю или батю отыщу и будет что надеть, сейчас же всё пришлю, вам, а вы уж передайте тому человеку. Он, наверное, очень переживает — такие штаны, а как же. А в милицию я не пошёл, потому что очень тороплюсь. Боюсь, что они долго станут разбираться, что да почему. А так я совсем не боюсь, потому что невиноватый, и всё равно разберутся, только долго, а мне надо ехать, догонять ребят и теплушку. Вы всё им скажите. А чтоб не думали ничего такого, что я, мол, сбежал, — вот мой адрес. Я живу в Ленинграде и жуликом никогда не был и не стану ни за что. А как же вы ничего не заметили на пляже, такой раззява? На фотокарточке вы большой и сильный и дали бы как следует этому Генке. А то и вам без штанов плохо, и мне в чужих штанах, и всем. Пока до свидания. Извините, если что не так.

С приветом Павел Рукавишников».

Пашка стёр со лба пот. Никогда в жизни не писал он ещё таких длинных писем и очень устал. Даже руки дрожали. Он написал свой адрес, вложил письмо и деньги и опустил конверт в ящик. И сразу почувствовал, будто гора с его плеч свалилась. Так стало легко и замечательно, просто прекрасно стало жить.

«Всё! Вот теперь попробуй достань-ка! Без квитанции тебе сумку не дадут. А квитанция — фьють! Уехала. Теперь узнаешь — в батю я или не в батю», — злорадно подумал Пашка. Он вышел на площадь, счастливо улыбнулся солнцу, людям, площади и зашагал к злополучному вокзалу, с которого начались все его беды.

За этот короткий утренний час вокзал неузнаваемо изменился. Ничего не осталось от безлюдья, покоя и сонной неторопливости. Пассажиры бойко сновали по залу и перрону, жевали неизменные вокзальные пирожки с мясом, галдели, читали газеты.

В просторном зале ожидания стоял ровный, бодрый гул, будто все люди одновременно негромко гудели в нос. Пашка с любопытством заглядывал в лица встречных, но ничего похожего на подобное странное развлечение не замечал. И удивлялся. И ему до смерти хотелось разгадать, отчего получается это смешное гудение.

Купив на последние двадцать копеек два пирожка, Пашка как бы приобщился к беспокойному и великому племени пассажиров, но в глубине-то души он, конечно, понимал, что пирожков для этого ещё недостаточно.

Человек по имени Пашка Рукавишников

Все вокруг были настоящие пассажиры, законные, с билетом, а он фальшивый, вечный заяц. Он подумал об этом, но не сник, не опечалился. Он глядел на людей спокойно и гордо.

Пашка имел на это право. Он его заработал сегодня и гордился им. Пашка очень нравился сейчас сам себе. А надо сказать, что это случалось с ним совсем не часто. Снисходительности и умиления к своей персоне Пашка не допускал. А билеты что ж! На нет и суда нет. Будто ему привыкать. Пусть уж другие спят в своих прекрасных плацкартных вагонах. Пашке и товарняк подойдёт. Лишь бы вёз быстрее и туда, куда надо.

Пашка вышел на перрон. Первый путь был свободен, а дальше стояло несколько составов. Перед выходом из зала ожидания перрон был выложен крупными квадратными плитами. Пашка увидел их и рассмеялся, вспомнив один из своих давнишних заскоков. Из тех, когда он превращался в лунатика.