Бурсак в седле

Ничего опасного не было, и Оралов неторопливо направился к молодайке, торговавшей «салом дикого вепря домашнего копчения», довольно быстро сторговал у нее кусок, подивился дешевизне кабаньего мяса, купил также буханку тяжелого свежего хлеба и направился назад, к вагону. По дороге сшиб несколько глуток твердого спекшегося сахара, приятно подивился дешевизне сладкого продукта.

Покупки он совершил удачно — с таким запасом еды не только до дома своего — до города Владивостока можно добраться: ни одна голодуха с ног не собьет. У вагона он вновь огляделся и осторожно отжал дверь.

Правильно поступал Оралов — осторожничать надо было; мстительность Маленького Ваньки была известна широко, восставших он никогда не простит — с каждым будет разделываться в отдельности.

Тем более, общаясь с одним репортеришкой из хабаровской газеты, он назвал ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое января «кошмарной». Перетрухнул атаман, похоже, здорово.

Оралов влез в вагон, прикрыл за собой дверь. Похлопал ладонью по крупу лошадь, очутившуюся у него на пути, — каурую, сильную, с крупной белой звездочкой на лбу. Лошадь печально глянула на него, моргнула один раз, другой, словно бы хотела о чем-то предупредить. Но о чем может предупредить человека лошадь? Оралов стукнул костяшками пальцев себе по лбу и, счастливо засмеявшись, произнес:

— Давай, Пупок, обедать! Еды у нас на целый полк хватит.

Пупок на радостный призыв не отозвался — похоже, закопался в своем сене, согрелся, задремал… А может, вообще в сон с храпом погрузился. Хотя не должен…

Оралов пролез под двумя лошадиными животами, без опаски обошел сзади кобылу с тяжело отвисшей нижней губой, стукнул кулаком в прочную деревянную перегородку.

— Пупок, ау! Где ты?

Подкинув в руке кусок с одуряющее вкусно пахнувшей кабанятиной, Оралов сунулся за перегородку, в сенное отделение и обмер.

Пупок лежал, опрокинувшись навзничь, раскинув руки в стороны; шея у него была в крови, из красной, начавшей быстро загустевать жижи высовывались два проволочных хвоста.

— Пу-у… — Оралов ощутил, как изо рта у него выбился пузырь, лопнул беззвучно, обдав теплой моросью небритый подбородок. — Пу-у… Пу-у… — язык у Оралова словно бы прилип к небу, никак не мог оторваться.

Рядом с Пупком, довольно ухмыляясь, свесив с колен тяжелые кисти рук, сидели двое — Юлинек и хорунжий Чебученко. Ноги у Оралова подогнулись, он упал на колени.

— Пощадите, братки, — прохрипел. Скосил глаза на лежащего Пупка, с выпученными мертвыми глазами и вывалившимся изо рта толстым синим языком. — Пу-у-у… Пу-у…

— Хватит пукать, — оборвал его хорунжий, — и без тебя вони много.

В воздухе действительно попахивало чем-то нехорошим — вывернутым наизнанку желудком, что ли. Оралов дернулся и на коленях пополз назад: не хотелось быть удавленным, как Пупок, проволокой; Юлинек, заметив маневр, прыгнул к несчастному казаку, ухватил его за шиворот:

— Стоп!

— Пощадите, — сипло простонал Оралов, — прошу вас…

— Об этом раньше надо было думать, — рявкнул на него Чебученко, — сейчас никшни!

Оралов умолк. Юлинек, крепко вцепившись в когтистое казачье запястье, подтащил Оралова к себе и, косо глянув на хорунжего, сомкнул пальцы на жилистой, сделавшейся неожиданно тонкой шее. Оралов задергался, захрипел, попробовал оторвать цепкие чужие пальцы от своей глотки, но плечистый, крепкий, схожий с орангутангом сытый Юлинек был сильнее вечно голодного, с усохшим телом Оралова; хорунжий присоединился к палачу, помог придавить ноги казака.

Язык вывалился изо рта Оралова, посинел, разбух; жилы, обметавшие язык, тоже разбухли. Казалось, они вот-вот лопнут; Оралов дернулся еще пару раз и затих.

Маленький Ванька не щадил тех, кто шел против него.

Задушив Оралова, Юлинек отряхнул руки, будто сбил с них пыль, с насмешкой посмотрел на хорунжего.

— Кажись, все, — проговорил тот озабоченно — задание выполнено.

— Может, еще кого-нибудь приголубить? — спросил Юлинек вроде бы добродушно, но в глазах его Чебученко увидел беспощадные сумасшедшие искорки, невольно поежился. Понял, что человек этот от всякого убийства получает удовольствие. Если понадобится, чех также спокойно, не раздумывая ни секунды, убьет и его, хорунжего Чебученко. И будет тогда Чебученко лежать с синим вываленным языком, как и этот дохляк, — он глянул на Оралова и отвернулся.

Рядом со стеной вагона, громко и тяжело давя снег, пробежал какой-то железнодорожный служка, хрипло крича на ходу:

— Пора отправляться!

Раз эшелону пора отправляться, то и Чебученко с Юлинеком пора, свое дело они сделали.

— Ну, что, оставим их так отдыхать или сеном прикроем? — спросил Чебученко, стараясь не глядеть на убитых. — Чтоб теплее было…

— Оставим так.

— Если кто-нибудь увидит их в таком виде — родимчик хватит.

— Плевать, — деловито произнес чех, стряхнул со штанов сенные остья, будто собираясь на доклад к высокому начальству.

Они выпрыгнули из вагона и плотно прикрыли за собой дверь.