Бурундук

Мальчики очистили небольшую площадку от веток, ещё шире раздвинули лесины. Нелёгкая работёнка, попотели. Посвободнее стало у норки. Только лучше это для Кузи или нет? Теперь и кабан и медведь сразу заметят, где Кузя живёт. Ну ладно, сами ребят позвали, посмотрят и сдвинут всё на прежнее место, как было.

А зачем они расшагались над норкой?

К чему растяжками пальцев обмеривают крышу-потолок над Кузиной квартирой?

— Вы чего тут? — не выдержала Уля и придвинулась поближе к круглой дырочке в земле. — Чего вы растоптались? Напугаете Кузю. Поглядели и давайте укладывайте всё на место!

Лаврик присвистнул тоненько, пронзительно, совсем по-бурундучьи:

— А зачем укладывать! Мы сейчас попользуемся! Там у него, у полосатого, знаешь, сколь припасов? Лукошко подставляй, до самого верху нагребём! Он не промах, ваш Кузя, да и мы с головой. Отойди-ка, Ульяша, а то как бы тебя не задеть!

И он приподнял свою заострённую палку, чтобы со всего маху вдарить по отщелине и разворотить норку.

Не тут-то было! Уля, сверкнув глазами, вцепилась обеими руками в повисшую над норой палку, Лера, чуток помедлив, решительно ухватилась за дубинку Маврика. Лера-то молча, руки у неё толстые, крупные, крепкие. А вот Уля, не веря в свои силёнки, заголосила звонком будильника:

— Не трогайте! У-у! Кузю! Наш! Кузя! Не смейте! Кузин дом не трожьте! И Кузю! У-ю-ю?

Лаврик, оглушённый Улькиным рёвом, потихоньку тянул к себе палку. Маврик застыл, широкое его лицо побледнело — он и не собирался бороться с Лерой. А Гаврик завертелся волчком на одном месте, и шляпа-волосянка вертелась с ним вместе, будто бешеный гриб.

— Да вы что, девчата, остыньте! — сказал наконец Маврик, придя в себя. Спокойно заговорил, рассудительно: — Да затихни ты, Уля! Мы ж без вас не тронем. Мы ж не для себя. Вместе щёлкать будем орешки. Орех-то у бурундука во какой: отборный, крупный, один к одному. Не первую нору раскапываем. Ну чего вам этот Кузя сдался, герой какой!

— Не хочу орехов! Не хочу отборных! Пусть Кузя ест! Не дам! Вот только попробуйте! Сейчас укушу!

И она, ощерившись, наклонилась к рукам Лаврика, и тот тотчас выпустил палку. Стоя у норки, Уля неловко размахивала слишком длинным для неё оружием.

— Ну и чудная девчонка! — улыбнулся, сразу сдавшись, Маврик. — Золотой, что ли, ваш Кузя? Мы этих вредителей сотнями… Палками глушили на полях! Была бы полезная животина… А этих чего жалеть! Да не тронем, не тронем, не орудуй дубинкой!

— Всё равно не убережёте! — ехидно-досадливо сказал Лаврик. — Вот помяните. Иль медведь, иль кабан расчухают. И орехи сгрызут и самого Кузю задавят! Такое у тебя будет у-ю-ю! Эх вы, маменькины дочки, а ещё к нам в тайгу заявились! Делать вам тута неча!

Лера сразу отступила от Лаврика. И уже на глазах слёзы — от обиды, от боли…

— Мы не маменькины… — Голос у неё дрожит. — Нету у нас мамы. Вот… А вы…

— Вот что, мальчики! — совсем близко папин голос. — И вы, девчонки. Чего вы там развоевались! Айда сюда, припасы разбирать. Наслал тут Севастьян Петрович, думает, мы тут год будем жить. Год не год, а обед сегодня закатим, как в ресторане! Взялись, бойцы! Уля, отдай палку Лаврику, вроде она не твоя!

Лера молча повернулась и пошла, опередив всех.

Уля, воинственно глянув на примолкших ребят, кинула палку в ближние кусты. И пошла сзади, вслед за мальчишками, победно распевая во весь голос: «Яблоки-веники, яблоки-веники, вихрем лечу, вихрем лечу, куда захочу!»

IX

Не то, чтобы в общей работе, суете и беготне позабыли стычку у Кузиной норы — просто помнить было некогда, все вместе занялись переноской и укладкой в сайбе новых, принесённых ребятами припасов, а тут подошло и время обеда: разжигали костёр, подтаскивали к нему хворост, чистили картошку, мыли и очищали грибы и ягоды, открывали консервы, резали хлеб — пахучие, свежие булки — «мягки» утрешней выпечки, — дружно все работали… И как-то слеплялись в той работе, приноравливались друг к дружке, — и в мальчишках из деревни всё ж заметно проглядывало что-то новое, тёплое, как домашний хлеб, изнутри идущее…

Добродушный и покладистый Маврик, умелый в домашней работе, поспевал всюду и всё потяжельше выбирал дело — поднять, притащить, уложить, переставить. Только папа за рюкзак — Маврик на подхвате. А по дороге то Лере словечко весёлое, то Улю каруселью прокрутит, будто невзначай. По-свойски, по-хорошему. А маленький Петя-Гаврик и вовсе не отходил от девочек. Уля набрала хворосту под самый подбородок, а он половину перебрал себе на руки. Лера повалила толстую чурку — подкатить к костру, а уж шляпа-волосянка склонилась рядом, чурка в четыре руки подкатывается… Можно было подумать, что лишь костлявый Лаврик всё не в себе после утреннего: он закатывал глаза, ухмылялся, поводил острым ехидным носом и приговаривал время от времени: «Уль — денег куль», или: «Бурундук — первый друг», или: «Один Кузьма всех свёл с ума». Но всё это он делал без злобы, явно стараясь насмешить и развеселить — своих друзей, девочек, самого себя.