Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир

Мокир делает ставку на бэконианство, страстную, квазирелигиозную веру в то, что новый день наступит благодаря науке, чьи претензии на практические плоды он, как экономист, признает, были неправдоподобны до недавнего времени, и особенно, вопреки мракобесам, сейчас. Он прав в том, что сама идея науки имела значение. Фрэнсис Бэкон, по мнению Мокира, был Иоанном Крестителем для различных мессий науки, прежде всего Ньютона. Но мессии, и даже Ньютон, совершали мало практических чудес до позднего времени - например, когда в 1960-х годах мы хотели проложить путь на Луну. Более ранние, технологически значимые чудеса происходили на более низком уровне среди рядовых религиоведов либерального общества, а значит, и освобожденной технологии. Буржуазная переоценка освободила и возвысила простых людей, сделав их лучше. Эгалитарный либерализм, направленный против Великой Цепи Бытия, столь характерный для Голландии, Великобритании и, прежде всего, США, стимулировал технологию больше, чем элитарную науку. Типична методичная увлеченность такого деятеля, как Джон Харрисон, плотник из Линкольншира, который делал одни отличные часы за другими, пока не создал морской хронометр. Так же, как и ученик свечного мастера Франклин. Веджвуд - ученик гончара. Эдисон - железнодорожный телеграфист.

То есть вера (то есть лояльность) в науку, прогресс, равенство, свободу личности, социальное достоинство, возможность выбора - все это было едино. Вера в новый день была особенно сильна в США, что соответствовало странной американской теологии постмилленаризма. Но движущей силой является вера, а не реальные скромные достижения высокой науки в небесной механике или даже в нескольких земных электрических и химических экспериментах. В любом случае, без "либерального плана равенства", как выразился Смит, элитарная наука не расцвела бы сама по себе и, следовательно, никогда не стала бы иметь значения для экономики, как это, безусловно, произошло в долгосрочной перспективе. Она была бы раздавлена монополиями, особыми интересами, протекционизмом, меркантилизмом, луддизмом, отказом от образования и местными жалобами на далекую конкуренцию, как, например, была раздавлена экономика Ирландии, которой после 1707 г. было запрещено пользоваться преимуществами Акта об унии, как Шотландии, и как семьдесят лет спустя американские колонисты, с меньшей справедливостью, чем ирландцы, заявили, что их раздавили экономически.²

Удивительно, но то, что на первый взгляд кажется самым необычным - слова, метафоры, нарративы, - оказалось самым необходимым. В первой промышленной революции не было замены буржуазному говору. Другое дело, что последователи после первой революции. Сталин, используя методы, заимствованные у буржуазных обществ, мог жестко пресекать буржуазные разговоры и при этом делать много стали. Однако в 1700 г. отсутствие в Британии нового достоинства для купцов и изобретателей привело бы к подавлению предпринимательства, как оно всегда подавлялось раньше. Правительства, как и всегда, блокировали бы изобретения de novo или повторное использование старых технологий, защищая корыстные интересы. Одаренные люди, как всегда, предпочли бы карьеру солдата, священника или придворного. Увлечение научными исследованиями, охватившее Британию в начале XVIII века, так и осталось бы в салоне и не перешло бы на мельницу. Во Франции и Италии именно так и произошло - и продолжало бы происходить, если бы не стимул в виде голландского, а затем и британского примера.