Бусы из плодов шиповника

«Да какие уж у нее грехи, если она с рождения такая? – подумалось мне. Это мы все в грехах, как в коросте. Вон и постоянный, в отличие от прочих, трудник Геннадий причащается вслед за Людмилой. А поговаривают, что он когда-то человека убил. Ой, да мало ли что говорят! – укорил я себя. – Не надо осуждать других. Тогда, глядишь, и тебя никто не осудит. Лучше, как говорит батюшка, свою: «грядку от сорняков пропалывать, а на чужой огород не заглядываться».

Всего причащающихся было человек девять. И в основном это были женщины, двое из которых пели в церковном хоре.

По окончании службы, когда немногочисленные присутствующие в храме, еще не потянулись нестройной цепочкой к кресту в руках священника, батюшка сделал объявление:

– Сегодня, ровно за неделю до храмового праздника – Преображения Господня, у прихожанки нашей церкви Людмилы Карандиной день рождения! Мы от души ее все поздравляем. Желаем всего хорошего и вручаем наши скромные подарки.

Батюшка сошел с амвона, подошел к Людмиле и положил ей на колени какие-то цветные коробочки, поданные ему кем-то из постоянных прихожанок. Потом, по православному обычаю, трижды поцеловал улыбающуюся девочку в обе щеки. После чего, вернувшись на амвон, сделал почти невидимый жест певчим, а те, хоть и не очень стройно, с преобладанием старческих дребезжащих голосов, но с воодушевлением пропели: «Многая лета!», повторив этот речитатив несколько раз.

Пока звучало песнопение, из-за барьера свечной лавки вышла мать Людмилы, высокая, строгая, задумчивая женщина. Подойдя к дочери, она поправила на ее голове косынку и, тоже поцеловав ее и что-то сказав ей и мужу, отнесла коробки в свечную лавку.

Когда «Многая лета!..» было пропето, я вспомнил запомнившееся мне изречение чилийского поэта Пабло Неруды (из его автобиографической книги: «Признаюсь: я жил», которая мне очень нравилась): «Я часто задаю себе вопрос: долгая жизнь – это награда или наказание?»

Я не видел лица девочки во время песнопения, потому что стоял сзади и в стороне от нее. Но когда ее отец, развернув кресло, покатил его к полукруглым ступеням, ведущим в этот цокольный этаж от двухстворчатой входной двери, я увидел, что лицо девочки, по-прежнему радостно светится, как во время причастия. И чувствовалось, что она счастлива каким-то безмерным, непонятным, не постижимым для нас счастьем.

У самых ступеней к коляске Людмилы подошел трудник Гена и, застенчиво улыбаясь, достал из кармана своего заношенного пиджака большую шоколадку. Склонившись, он протянул ее девочке и что-то сказал ей, а потом, видя, как она неуклюже тянет к ней руку, положил шоколадку в карман ее курточки. Распрямившись, он заодно перекинулся и несколькими словами с отцом девочки, по-видимому, уже по храмовым делам, которых всегда очень много. После чего отошел в сторонку.

И все это время Люда продолжала счастливо, осознанно улыбаться, прижимая левой рукой карман, из которого чуть не на половину высовывалась плитка шоколада.

Отец поднял ее из кресла и на руках понес к выходу из храма, к машине, стоящей невдалеке от него. И все это время, пока Сергей с дочерью поднимался по ступеням, ноги Люды безжизненно болтались, как у тряпичной куклы. Зато лицо продолжало светиться великой радостью. И взгляд ее был устремлен в сторону алтаря, уже с закрытыми Царскими вратами, открываемыми периодически во время литургии несколько раз. Что она видела там, за иконостасом, и занавесом на Царских вратах? Видимо, что-то такое, чего не видел, кажется, никто из нас, находящихся сейчас в этом маленьком храме. И я вдруг подумал, насколько она, возможно, счастливее и чище многих из нас, усладою которых стали привычные земные утехи. Кому еда, кому алкоголь, кому что-то иное…

И еще я подумал, что это для всех нас она несчастная и убогая. Она же о себе наверняка может сказать по-другому: «У Бога я»…

И как это, наверное, здорово верить, а точнее, чувствовать и точно знать, что ты неодинок в этом бесконечном мире, что кроме близких тебе людей есть еще и высшее, постоянно заботящееся и любящее тебя существо. Ибо Бог есть любовь.

А любовь, несомненно, есть самое высокое, самое благородное, самое лучшее чувство, подаренное нам, неразумным детям Божьим, Творцом. Желающим нам всем без исключения только одного – спасения и жизни вечной.

Недаром же сказал наш земляк, поэт Анатолий Змиевский:

«Но и самою беззвездной,
бесконечной самой ночью
подает нам знак в морозном
мраке лучик одиночный,

что никто, никто не брошен,

не отвергнут, что за Летой
мы потонем все в хорошем,
потому что смерти нету!

Небо высветится тонко,

сквозь песок цветы пробьются;
утро солнцу, как котенку,
синевы нацедит в блюдце».