Бутылка

Смекнул так Йоргас – и к ночи добыл у партизан старую английскую – на механическом приводе, специальную диверсионную торпеду: ещё с первой немецкой войны трофей – партизаны из неё тротил для взрывчатки хотели наковырять – или вытопить, в крайнем случае. Сами бойцы на такой шаг решиться струхнули – и Йоргаса отговаривали, но не тут-то было: дед мой оказался героем.

А торпеда – исправной.

Полбрюха лодке разворотила. Йоргас сначала, как смерклось, привёл завод в действие: там пружина тугая, как ус китовый, насажена на маховик, и её закрутить надо – вроде как на будильнике.

А то не хватит разгону.

Вот и крутил изо всех сил, боясь, что засекут. И засекли – прожектором нашарили: когда уже в воду спустил охапкой и по курсу нацелил на пораженье.

Ну, тут такое началось. Стрельба – почище метели. Хотели подбить торпеду. Штиль вскипел от очередей – хоть яйцо, чтоб вкрутую, бросай. Разок попали даже: а ей, машинке чёртовой, хоть бы хны – прёт напролом, не хуже гончей.

Баркас тут же, как кипёж поднялся, – снялся с якоря и затарахтел, утекая. А фрицы ещё для проформы попалили туда-сюда – по воде, по скалам – и попрыгали, кто успел, в море. А успели немногие: как долбануло – лодка на дно канула с креном и воем – от урагана в пробоине, хлобыстнула хвостовым стабилизатором по воде – и как не было; щепки только всплыли и кое-какой мусор закружился в воронках.

А тех, что на берег вскарабкались, – партизаны тут же перещёлкали: собрали всех в кучку и порешили разом.

Такой вот рассказ дед мне поведал.

А я и задумался. Крепко.

Вдруг слышу – бубенец мой звенит, аж заходится. Я бегом на причал – удило ходуном ходит, вот-вот с упора соскочит… Подсекаю, подматываю

– чую: тяжело идёт, не вываживается… В общем, потратился я порядком, пришлось в воду сигать – подсачиком-то я так и не обзавёлся… Однако, чудный пеленгас попался (мы его потом с дедом на углях в моей буржуйке оприходовали).

Возвращаюсь в кофейню с уловом. Вешаю рыбину на оконный крючок.

Посетители кивают и цокают.

Закат тем временем догорел, только рыжими перистыми лоскутами ещё кое-где остался – да и те, нежные слишком, растаяли в минуты. У оконной рамы занялось тихое свечение: на блёстках крупной чешуи, с лишайчиками налипшего песка, сползает закатный отсвет. Вдруг тяжёлый эллипсоид рыбины, благодаря восхищённой рассеянности взгляда, снимается с кукана и плывёт в потемневших глазах головокружительной линией женских бёдер…

Чайки постепенно, опадающими кругами оседают на воду – и, смотрю, булочник сонный в пекарню на смену ночную поплёлся…

И говорю вдруг Йоргасу:

– Это дело срочно поправить надо. Не потому, что там что-то по вашей личной вине недоделано. Вам тогда не с руки доделывать было – оасно. А сейчас – ничего, справиться можно.

Известно ли вам, продолжаю, что в лагерях вроде Треблинки, Майданека

– фрицы женщинам волосы обрезали и утиль этот набивочным фабрикам посылали. Там из них матрасы варганили. А те шли в основном на подводный флот, как привилегия, вроде усиленного пайка – чтоб ещё мягче матросы под водой дрыхли. Так вот, говорю, надо здесь справедливость восстановить, хоть частично – в рамках одной лодки хотя бы. Я, говорю, как представлю, что там, на дне, фашисты на волосах наших женщин лежат – в глазах темнеет. Важно ведь это очень

– святое от будничного отделить…

А Йоргас смотрит вприщур – не на меня, на море – и вроде как капелька у него в уголке глаза мелькнула…

На том и порешили. Нарисовал мне Йоргас подробно, как добраться до этой заветной бухточки: тропинки к самой воде там нету – скалы кругом, и с них почти нет прохода, разве что для альпинистского навыка.

Следующей ночью, перед рассветом, съездил я туда на такси на разведку, вроде как рыбу половить, – и удочки для отводу взял.

Как светать занялось – страховку к валуну приладил, закрепил: без труда особого на берег стравился. Целый день провёл я в этой бухте – чудеснейшим местом она мне показалась: загорал, купался, стишок один даже нацарапал. Пришел к выводу – отменно пустынное место: за весь день никого не встретил, и обзор с моря – очень укромный: скалы шатром в обнимку нависают, два домика обрушенных всего прилепились в запустении ландшафта на верхотуре, а у устья камень подводный стоит торчком высоченным.