Бутылка молока для матери

— Ну, фонари уже светились... На Нобл-стрит ни души, а что делалось на Уолтон, я не видел, потому что начал падать снежок и из-за таверны Рамиреса улицы все равно не было видно. Тот чудак был совсем темный — по-английски еле-еле. Но сразу в крик: как выпью, мол, каждый раз одно и то же — то зарплату отбирают, то последние три чека в этом самом подъезде потеряю, а семья не верит...

Левша запнулся, сообразив, что болтает лишнее. Он разнял руки, сунул их в карманы обшарпанных штанов с подвернутыми штанинами, вытащил из левого кармана выцветшую шапочку и сжал ее в руке.

— Предыдущие случаи — не моя работа, капитан,— предупредил он вопрос Козака.

— А чья?

Молчание.

— Чем промышляет теперь Бенкс, а, Левша?

— Да так... чем придется.

— А Кошачья Лапа?

— Катается с девками на роликах. Каток около Ривервью. Работает круглый год.

— А Косоглазый что поделывает?

Молчание.

— Ты знаешь, о ком я спрашиваю.

— Чинарик?

— Ты знаешь, кого я имею в виду. Не крути.

— Говорят, дерется потихоньку.

— Кодадекса давно видел?

— Да, порядочно. Неделю, две, а то и месяц назад.

— Ну а он что?

— А?

— Что делал Кодадекс, когда ты его последний раз видел?

— Финт? Он вроде свихнулся...

— Случайно, не из-за пьяниц в подъездах?

В комнате вдруг отчетливо затикали чьи-то часы.

— Свихнуться — не значит грабить.

— Ты хочешь сказать, что Финт не грабитель в отличие от тебя.

Парень спрятал глаза за белесыми ресницами.

— Ну хорошо, ври дальше, только быстрее.

Голова Козака втянулась в плечи, лицо его, узкое в висках и расширяющееся к подбородку, напоминало утюг. Между подбородком и расстегнутым воротом на заросшей седым волосом груди висело изящное золотое распятие, немного светлее, чем золотые пуговицы формы.

— Я сказал ему, что всей зарплаты я у него не отберу, что мне нужно только немного мелочи, которую на днях верну. Но он меня, видно, не понял. Поднял крик, что потерял последний чек, просил оставить деньги. «А что же ты их пропиваешь,— говорю,— если хочешь их сохранить». Тут он ухмыльнулся и достает из четырех разных карманов четыре шкалика — и все разные. «Выбирай,— говорит,— один, какой хочешь». Ну я и выбил из его рук все четыре. Все четыре. Не люблю я, когда взрослый человек напивается вот так. Свинья! И наверняка без американского гражданства. «А теперь,— говорю ему,— давай сюда мелочь». Никогда никого так не упрашивал. Я не люблю ходить вокруг да около, когда у меня затруднения, капитан. А тут еще ноги у меня насквозь промокли, на улице-то слякоть... Ну а он решил, будто я его собираюсь убить. Орет. Пришлось одной рукой зажать ему рот, а другой я сделал полунельсон и говорю на ухо вежливо так: «Спокойно». А он вырывается, выкручивается. «Полегче,— прошу я его.— Будь разумнее. Мы же с тобой одной веревкой повязаны». Хмель из него вышел, я уже насилу его держу. Ни за что не подумаешь, что у такого старого пропойцы еще столько сил — он же пьянствовал там на Дивижн день за днем, год за годом! Все-таки оторвал мою ладонь ото рта и давай вопить: «Бандит! Бандит!» И я уже чувствую, что вот-вот отпущу его...

— Потому что другой рукой ты шарил по его карманам?

— Нет. Просто я захват сделал правой, а правая у меня слабее левой, да и левая уже не та — я же вывихнул ее на подаче.

— Так ты держал револьвер в левой руке?

Левша поколебался. Потом прошептал:

— Да, сэр,— и почувствовал, как из подмышки по ребрам покатилась капля пота. Остановилась и снова поползла вниз, под ремень.

— Сколько же ты денег у него забрал?

— Да нисколько, ведь у меня обе руки были заняты! Я все время пытаюсь вам втолковать, к этому подвожу, а вы не даете сказать. После всех хлопот мне достался лишь один из его шкаликов, ни больше ни меньше!

— Сколько раз ты выстрелил?

— Один только раз, капитан. Да это только называется «выстрелил». Выпустил заряд ему под ноги. Для острастки — чтобы он не кинулся на меня. Пальнул для самозащиты. Я уже только одного хотел — смыться оттуда.

Он беспомощно оглянулся на Комиски и Адамовича.

— Бывает, находит иногда на человека. Сами знаете. Вот и на меня нашло.

Левша замолчал. В кабинете было слышно теперь только, как шуршит карандаш репортера да тикают невидимые часы.

«Нужно будет расспросить Косоглазого, имеет ли право репортер записывать показания»,— горячечно подумал Левша и добавил уже вслух, прежде чем сумел остановить себя:

— Кроме того, я хотел показать ему...

— Что ты хотел ему показать, Левша?

— Что он напрасно принимает меня за пацана.

— Он обозвал тебя пацаном?

— Нет. Но мог. Думаете, мало таких, которые считают меня пацаном? Я им покажу — пацан я или нет!..

Парень чувствовал, что должен в чем-то оправдаться, но никак не мог решить, в чем именно: в том, что ограбил человека, или же в том, что потерпел поражение.