Бутылка молока для матери

Теперь Бил чувствовал уже холодную ненависть к ним ко всем. Ко всем, кто был в этом кабинете, и ко всем, кто был за его стенами. Но Козака это, казалось, меньше всего трогало. Он опустил глаза на лист протокола и своим видом давал понять, что все в полном порядке. Репортер спрятал блокнот в карман и застегнул верхнюю пуговицу пальто, как будто допрос уже кончился.

Все произошло слишком быстро. Неужели они больше не будут допрашивать его? Бил хотел, чтобы допрос продолжался, чтобы они угрожали ему, зловеще покачивали головами, упрашивали и обещали помиловать, если он расскажет, где достал револьвер.

— У меня нет на вас злости, капитан. И на вас всех тоже. Я все понимаю. Каждый из нас живет как может. Кто более сильный, тот и выиграл. А ваше дело — давить нас, вам за это деньги платят...

Он обращался уже только к капитану, потому что Комиски и Милано незаметно вышли. Но Козак изучал протокол так, словно Била Бивена по прозвищу Левша в комнате не было. Словно он вообще не существовал.

— Я все еще тут,— сказал Левша, и губы его изогнулись в кривой усмешке.

Козак поднял глаза, его большое, обветренное, невыразительное лицо сразу напомнило Билу боксерскую рукавицу. Капитан смотрел словно сквозь Левшу, в его глазах не появилось и проблеска узнавания. Бил почувствовал нарастающий страх: он боялся, что его больше ни о чем не спросят — ни о револьвере, ни о старине, ни о том, что он теперь чувствует.

— Не смотрите на меня так, словно меня тут нет,— попросил он. От страха его голос звучал сдавленно и слабо.

— Что-нибудь еще! Спрашивайте о давнишних делах! О том, как они с Финтом обчистили игральный автомат! Или как они с Кейси отвлекли внимание в магазине и потихоньку вытянули четыре доллара! Что-нибудь еще! Только спрашивайте!

Репортер прикурил сигарету.

— Что ж, в твоем деле теперь ажур,— проговорил Козак и снова уставился в протокол.

— Я родился в этой стране. У меня американское гражданство...

Но никто уже не слушал, что говорит Бил Бивен по прозвищу Левша.

Он с сожалением смотрел, как удалился репортер — в конце концов мог бы оставить покурить,— и теперь стоял, тяжело переступая с ноги на ногу и ожидая приказа идти куда-нибудь еще. Затем стал потихоньку пятиться к дверям — пусть хоть Козак прикажет Адамовичу схватить его. Когда до двери осталось два-три шага, он повернулся к Козаку спиной.

Его никто не останавливал. Что означает это словцо — «ажур»? Он повернул ручку и вышел; в конце коридора он увидел дверь в зал суда, и сердце у него заколотилось так, что удары отдавались по всему телу, — а что, если махнуть туда? Он оглянулся... Адамович шел шагах в пяти сзади, ступая неслышно, как кот, как может ступать только старый, стреляный полицейский, и смотрел куда-то в сторону, с выражением равнодушия, и это означало: беги не беги — все равно не убежишь.

Одинокий Волк с Потомак-стрит покорно остановился посреди длинного хмурого коридора, ожидая, пока сержант подойдет и засунет два пальца за его ремень. Неужели эти легавые не понимают, что когда он подаст знак, Финт, Кошачья Лапа и Бенкс подлетят к участку на кремовом «бьюике», ударят по окнам из автоматов, и тогда он, Левша, зигзагом метнется через зал суда, выпрыгнет на пожарную лестницу и — фьюить! — с крыши третьего этажа через крышу автомобиля на сиденье шофера? Они разыгрывают все как по нотам, как в том фильме с Джорджем Нафтом, и берегитесь, легаши, когда Левша Бил начнет охотиться за вами!

Пальцы сержанта сомкнулись на ремне за его спиной.

Когда двери в конце коридора открылись, пахнуло холодом и тяжелым духом карболки из подвальных камер. На дворе, где-то далеко вверху, загудели колокола святого Иоанна. Нащупывая в темноте извивающиеся ступени винтовой лестницы, Бил слышал пронзительный скрежет трамвайных колес — видно, водитель затормозил на углу Чикаго-авеню и Огден-стрит перед красным светом. Потом трамвайные колеса снова скрежетнули и взвизгнули, словно под них попала кошка. «Идет ли еще снег на дворе?» — подумал он, увидев белые стены подвала.

— Тебе ничего не нужно, сынок? — совсем по-отечески спросил Адамович, закрывая за Билом дверь камеры. «Парень просто не чувствует всей беды,— думал сержант.— Попробуй таких вот заставить почувствовать вину, если они в церковь не ходят. А если бы и ходили — какая с того польза, если они не знают, что такое грех?»

Он еще раз заглянул в тускло освещенную камеру и увидел, что парень опустился на колени. Словно почувствовав на себе взгляд сержанта, Бил медленно повернул к нему бледное лицо. Неужели на нем было написано молитвенное покаяние? Старый Адамович снял фуражку.

— Что вылупился? Думаешь, я буду молиться? Да скорее ваша легавка провалится, чем Левша начнет молиться! Молиться, продавать корешей или просить пощады! Топай прочь отсюда! Прочь, чтоб у тебя руки-ноги поотсыхали. Я уронил шапочку и ищу ее, ясно?

Адамович смотрел, как Левша на четвереньках шарит по полу, разыскивая вылинявшую шапочку. Когда Бил нашел ее, старик надел фуражку и пошел, чувствуя смутное неудовлетворение.