Бузина, или Сто рассказов про деревню

Ветер такой, что кормушка, подвешенная к ветке старой яблони, крутится, как карусель, а зерно сыплется на снег. Птицы крупные, такие, как ворона – летят вперед хвостом, не в силах преодолеть мощный воздушный поток, а птичья мелюзга – синички да воробышки – те и вовсе, забились под застреху, сидят, топорщат крылышки, переглядываются – что случилось? Гонит сухую листву, и огромная ель, уходящая головой в небо, стряхивает на наст ржавые иглы. Снег сселся, обрюзг, протаивает у стволов деревьев, и под золой, выброшенной из печек, и мелкие кошачьи следы превращаются в огромные, тигриные. Коты бесчинствуют, и везде, от дома до сараев – дурно пахнет, крепка кошачья мартовская метка – и не свести ее ничем, и бедный хозяйский кот, обходя свои владения, читает – «мы здесь были, парень! И это теперь всё – наше!» и жмется поближе к дому.

Слышно, как по дворам тюкают топоры – колют дрова, самое время, пока не пришла пора пахать одворицы, чистить хлева да свозить пахучий слежавшийся позём на картофельные поля.

А в избах готовят землю под посев семян, и ставят её в печки – пропаривать в тазах, отчего изба наполняется противным духом прелого навоза. Ждут отёла, и уже кое-где появились Марты – мартовские тёлочки, которым еще ох, как далеко – ждать первой травки.

Гудит ветер, гонит прочь зиму.

Будильник

Председатель кашлянул, и разогнал рукой горький дым.

– Вы б того? – попросил он зал, – дымковали б на крыльце, либо? Прожжёте кресла, новых не будет. Опять же – бабы.

– Бабы сами смолят не хуже, – Юрчик с Острова, вёрткий, косенький, плюнув в самое жерло папиросы, демонстративно затушил её о каблук сапога, – Михалыч, ровняй тему! А то суббота!

– Ага, Михалыч! баня ж! – раздалось из разных концов зала. Председатель постучал карандашом по графину. Вода, застоявшаяся в графине еще с посевной, приобрела нежный зеленоватый оттенок и покрылась дохлыми мухами. Со стороны казалось, что мухи отдыхают на воде лёжа, как дачники.

– Попрошу! – строго сказал Михалыч и посмотрел на первый ряд. Там сидели самые надежные колхозники, глуховатые, но готовые поддержать Михалыча в любом деле. Фронда расселась на задних рядах, под балконом, оттуда несло приторным запахом дешевого портвейна и луковым духом. – Вопрос один, который и второй одновременно. Стали бабы опоздание делать. Кто на дойку. Коровы, между прочим, на нервах!

– Опять же сквозняк, Михалыч, – Верка Смирнова подняла руку, – а когда твой сукин сын Толька там транспортер наладит, а?

– А кто мелассу на самогонку согнал, – тут же нашелся Михалыч, – сядешь, Смирнова, за хищение! А еще я знаю доподлинно, кто сливки в грелке вчера вынес! А ты еще от государства чего хочешь!

– Завелся. – Верка развернулась к сцене спиной. – А денег шиш. А ты иди, на! Вилами, на! Спина пополам!

– Попрошу! – Председатель нежно погладил сукно на столе. – Короче. Я как подумал, так и говорю. Мы, бабы, вам определили будильник.

– Это как? – Лизавета Ганькина, круглая, с махонькими глазками, утонувшими за щеками, ахнула. – Часы? Кажной? Да у меня ходики! На что? И наручные мамкины? А либо как? За плату?

– Кажной купишь? Михалыч? Либо по радио будить начнешь? – загрохотали ряды.

– Подруга Зойка, вставай на дойку, – заорал Митька Веселов, – буди корову, и будь здорова!

– Сами себе от бани время отымаем. – Михалыч поманил пальцем кого-то, стоящего в кулисах. Мужичонка подошел к столу и заморгал. – Вот! Сняли мы Кузнецова Петьку со склада, будет доярок ходить. В плане будить. Тетрадь у ево будет. И по сменам, кого. Кто на ферму, кто на птичник, кто на сено. Когда где. Прошу, бабы, не обижать. – Петька стоял, щипал ус, и подмаргивал залу, как бы призывая зал согласится. Бабы обреченно молчали. Петька этот слыл самым вредным в деревне, жалобщиком и доносчиком. Не любили его крепко и часто били, но – пока он был сторожем. А тут, на непонятной должности «будильника», Петька показался мужикам настоящим начальством. Пожали плечами, похлопали для вида. Расходились, не решая даже обсудить новшество, спешили по домам. А с понедельника и началось. Петька с самого утра шастал по избам, нарушая сонный покой, ухватывал то, что осталось неубранным со стола, а баб и того хуже, хватал за все места. Даже на печку забирался, собираясь, очевидно угреться и пропустить дойку вместе с самой жаркой бабой. Понятно, что по замужним он не руками не шарил, а стукал по окошкам, а вот разведенным да вдовам – досталось. До того этот Петька добудился баб, что аккурат через положенное время принесли Михалычу записывать аж троих детей, подозрительно похожих на Петьку. Доярки, натурально, вышли в декретные отпуска, а работу «будильника» доверили Алевтине Семеновне, женщине строго нрава, грузной и до баб вовсе не охочей. Сорвался такой иксперимент, – горевал Михалыч, – разве Алевтина добудится этих стерв, а? Либо самому пойти? – на что супруга Михалыча, Катерина, собирала волю в кулак и легонько била тем кулаком по голове несчастного председателя, предостерегая того от необдуманных шагов – на печку.

Мякотинские мужики