Бузина, или Сто рассказов про деревню

Тучи поражали свои великолепием, успев превратиться за какие-нибудь полчаса из легких, почти бесплотных облачков в тяжелые, темнобрюхие раковины, в таинственных завитках которых просвечивало ставшее сразу же невидимым, – солнце. Первые капли дождя были совсем невинными, нежными, едва заметными на кустах, – будто кто-то осторожно поглаживал листья чубушника. Затараторило по крыше, застучало серебряными молоточками по скамейкам, вмиг сделалось темным высохшее еще с утра белье. Казалось, будто все расправляет плечи, тянется вверх, вздыхает с облегчением. Даже озеро, покрывшееся мелкой рябью, донесло до крыльца восхитительный запах влаги, темного, бурого ила и увядшей травы.

Девочка, сидевшая на подоконнике, приоткрыла раму, издавшую трескучий звук, и подставила дождю свою маленькую, розовую ладошку.

Больничные листки

Под капельницей лежать лучше, чем ходить на укол. Там – раз – и все. А тут – осознание важности. Лежишь и думаешь – как это в тебя влезет столько пользы? И радуешься. А и погомонить можно – а то не видимся же. Елена Степановна процедуры закончила, подсела ко мне, пока врач пишет истории болящих. В очереди томится Колька Охонин и бубнит:

– Мне, – говорит, – как пил, легко было, аки птице. А как закончил, всё. Организм пошел на убыль. Страдаю всеми местами тела, до чего. И, главное? Пить дешевше, чем лечиться! Вот, хочешь глонуть – и тройной пойдёт и организм прям ликует. А на тебе, таблетку не ту – в гроб. Делаем вывод – пить полезнее!

Пока Охонин утверждает радость пития в противовес прибыли фармкомпаний, Степановна доверительно шепчет:

– А ты мамку т Охонину застала, не?

– Да вроде? – в 90-е тут бабок было, не протолкнешься, как много. Где упомнить?

– Она такая была, сложенная…

– Хорошо сложенная? – переспрашиваю я, полагая, что речь идет об особой стати в красоте тела.

– Не, просто. Ну, как тебе? Вот взяли, да склали пополам! Ей и доить когда, скамейки не надо было! А детей народила тьму какую, и Толька, и Сережка, и Колька, и Петька, и Григорий Львович.

– А чего те без батьки?

– Не, у тех был навроде как Сашка. Те Ляксанычи. А Львович от агронома. А сама мамка в сельпо работала, и такой дом был, чисто дворец все было. Обои инпортные, серванты, диваны плюшевые, от хрусталя аж звенело все.

– Денег получала столько? – ахаю я, вспоминая советский дефицит.

– Зачем получала? Гарнитур придет, она маненько недодаст. Ну, либо шкаф, либо креслы. И скопилося. Помнишь, ты в 91-м гарнитур спальный брала, и все плакалась?

– Точно! – я дергаюсь так, что чуть игла не вылетает, – тумбочки не хватило!

– Вот! А она, тунбочка эта, полирована, у Охони щас и стоит под телевизором.

– Так я назад потребую!

– Чу! Там дверца выломата, и слово сбоку написано. Новую купишь. 30 лет жила без тунбочки, и занадобилась тебе!

Тут приходит врач, и говорит:

– Я не пойму! Это как больница, или посиделки опять Дарья открыла? В книжки писать нечего? Напиши, что баки мусорные до сих пор не поставили, и толку будет больше. А та тумбочка облезла вся. По нашему климату с печами полированная мебель не то…

                                        х х х

По коридору медпункта, вымощенному плиткой – теплый пол, знаете ли! Прошлепала босыми ногами Фанька Карманникова, с лицом непроснувшейся луны. Фанька шлепала так – плюх! плюх! и будила лежачих больных. Фанька была в парадном, как у Мефистофеля, берете. Врач прописала ей лекарства на область спины. Для лучшего проникновения, говорит, можете разбавить спиртом. Или водкой. Фанька испугалась. Спиртом никак, – говорит, – меня ж мужики до костей сгложут, такое дело. Тогда можете взять мазь Вишневского, – врач знакома с обычаями в деревне. Тогда ко мне никто не подойдет, – Фанька кривит угол рта. Так, вы что хотите? – врач смотрит на Фаньку. – Чтобы к вам подходили, не подходили, или выздороветь? Фанька, страдая от чудовищного выбора, ходит по коридору.

– Фань! – громким шепотом окликнул её Степан Степанович, вынесший на своей груди три инфаркта, – больная, што ль?

– Сам больной, – Фанька обдала медпункт капельным облаком браги, – здоровая!

– Здоровые дома сидят, а больные тут шастают! – Степаныч попытался высунуться в коридор, но был возвращен на койку железной рукой медсестры, – не, Фань? Больная, а?

В процедурной долго гремели железки, слышно было, как отлетают головки у ампул, потом приятно пахнуло спиртом – все мужики, даже совсем лежачие, потянули носом. Фанька прошлепала назад, неся руку согнутой в локте, и уже походила на полумесяц – ухо и зуб соединились под марлевой повязкой.

– Фань, – занялся было опять Степаныч, – больная, а?

– ДА! – заорала Фанька и шутейно пережала пальцами трубочку капельницы, по которой жидкость капала в Степаныча.

– МАМА! – Степаныч засучил ногами, предполагая скорую свою кончину, – МАМА!

– Чего орешь? – строгая медсестра взяла Фаньку за левую щеку и вывела вон, – ляжишь? – она погрозила Степанычу шприцем, – вот, и ляжи. Чего до бабы домогаисси? Больная, не больная, кто здоровый-то? У ей гуся дубцом отходили, она защищать, гусь на столе, а Фанька вот где…