Bye-bye, baby!..

Нужно быть реалистом: Сардик – вовсе не тот мужчина, о котором можно сплетничать. Даже среднестатистическая женщина не всегда обратит на него внимание. А женщины, которые селятся в пансионе его головы, совсем не среднестатистические. Иначе Сардик никогда бы не знал их имен – то ли вымышленных, то ли настоящих, толи придуманных другими мужчинами. Их имена – почти легенда, связанная с чем-то значительным. Их имена – повод для энциклопедической статьи.

А о самом Сардике – Сардуре Муминове, мало кому известном и не очень удачливом художнике – никто не напишет статьи.

Да бог с ними со статьями, кто бы думал о них, если бы продавались картины? Но картины продаются со скрипом, за последний год удалось избавиться только от двух ничего не значащих пейзажей: «Вид на Исаакий» и «Вид на Поцелуев мост». Ни морального, ни материального удовлетворения акция по продаже жалких картонок не принесла. Пейзажи – последнее, что хотелось бы писать Сардику, он не пейзажист. Он – философ с уклоном в тягучую ориентальность (сказываются-таки узбекские корни, он которых Сардик давно оторвался). Философия в живописи – ходовой товар, за нее платят чуть меньше, чем за концептуальность, но все же платят. Суммы исчисляются цифрами с тремя нулями. А если повезет – то и с пятью.

Конечно, это совсем не Сардиков случай, не питерский. И даже не московский. Разве что – нью-йоркский или лондонский. Или случай немецкого городишки Тюбинген, где один русский еврей-галерист купил у другого русского еврея-художника полотно «В двух шагах от дождя» за астрономические 150 тысяч евро. Тюбингенский миф о двух поладивших друг с другом евреях вызывает учащенное сердцебиение и передается из уст в уста. Сардик подозревает, что каждый из рассказчиков, не удержавшись от искушения, вписывает в графу гонорара кто десять, кто пятнадцать тысяч, а кто – сразу двадцать пять. Но в любом случае истории, подобные тюбингенской, жизненно необходимы. Для тех, кто еще не отчаялся зарабатывать на жизнь чистым искусством.

Последний раз Сардик слышал историю про Тюбинген в интерпретации своего бывшего сожителя Мишеля Ужевича по кличке Уж. «Сожитель» вовсе не означало, что Сардика и Ужа связывали какие-то не совсем пристойные отношения. Просто они вместе снимали мастерскую на Карповке. Мишель так же, как и Сардик, был художником. Только гораздо более перспективным. Когда-то он начинал как идейный абстракционист, чуть позже переквалифицировался в неопримитивиста, затем примкнул к локальному движению «Русские за дадаизм» и, наконец, разродился серией убойных полотен «Рашка и Чушка». Как следовало из названий, речь в полотнах шла о сравнительных характеристиках России и Финляндии, где немытая Рашка представала филиалом ада, а бывшая чухонская провинция Рашки – садом земных наслаждений. Приписанным к Санкт-Петербургу финнам картины так понравились, что они скупили всю серию на корню, простив Ужу неполиткорректную «Чушку», и даже пригласили его поработать в Хельсинки. После триумфального Хельсинки была менее триумфальная Германия. Конъюнктурный блок офортов «Мой милый вермахт» был освистан в местной печати, предан анафеме в печати центральной, и струхнувший Уж немедленно переключился на портреты бургомистров городков и городишек земли Рейнланд-Пфальц.

Он приехал в Питер внезапно, после пяти лет отсутствия, позвонил Сардику и пригласил его посидеть в пивном ресторанчике «Карл и Фридрих».

– Может, зайдешь в мастерскую? – спросил Сардик. – Все-таки три года там прожил…

– Не-а. – В голосе Ужа проявился едва заметный акцент. – Я эту клоаку видеть не могу. Давай на нейтральной территории…

Они встретились через два с четвертью часа.

На первый взгляд Уж совсем не изменился, разве что приобрел забугорный лоск и немецкий пивной животик. Акцент, с которым он разговаривал, тоже был немецким.

– Как жизнь? – поинтересовался Сардик после первых дружеских объятий.

– Терпимо. А у тебя?

– Тоже ничего. – Это было откровенное вранье, но Сардик, по старинной русской традиции, решил не выносить сор из избы.

– Выставляешься?

– Бывает.

– Продаешься?

– Случается.

– Дорого платят?

– Местами.

– Я слыхал, что в Тюбингене одного нашего купили за 230 тысяч ойро.

Уж так и сказал – «ойро» вместо «евро»; должно быть, именно так выглядит название денежной единицы в земле Рейнланд-Пфальц. Тюбингенский миф дошел идо Ужа. И даже подорожал на восемьдесят тысяч. А в следующий раз будет миллион. Что ж, большому кораблю – большое плавание.

– А я слыхал, что за сто пятьдесят. – Сардик произнес это вовсе не из-за того, чтобы восстановить историческую справедливость, а из-за того, чтобы показать Ужу: мы в туманном Питере тоже держим руку на пульсе.

Сто пятьдесят тоже неплохо. Den Kopf verlieren!10 Это была не твоя работа? – мелко сыронизировал Уж.

– Вряд ли, – парировал Сардик. – Может, твоя?

Уж ответил не сразу. Крупными глотками он осушил поллитровый бокал с пивом, демонстративно отрыгнул и уставился на Сардика немигающим взглядом.

– Куда мне, старичок. Я давно отошел от дел.