Быков Дмитрий

А потом эти страхи начинают проходить. И вот мне уже звонит работодатель, а я его принимаю за однокурсника и фамильярно говорю «привет» вместо какого-нибудь «здравствуйте». И — ничего, не краснею удушливой волной, не вешаю трубку в панике. А через месяц он опять звонит, и я опять его путаю. Как с гуся вода. Смотришь «фильм ужасов» — и подсмеиваешься, вместо того чтобы дрожать мелкой дрожью: это же кино, всего лишь кино, да еще и коммерческое. Ужас перед стоматологом отваливается вместе с самими зубами: все меньше нужно лечить, все больше протезировать, а в протезировании нет тайны, рождающей страх, нет вторжения в живую святыню. Есть работа над чем-то фактически мертвым в тебе, и это тоже коммерция, just business; если и боишься чего, то разве только того, что денег не хватит. Когда этот страх прошел, я написал:

Уже зубного не боюсь,

уже бестрепетно смотрю

в соседний, светлый кабинет,

где принимает Доктор Смерть

в простых учительских очках.

Страх смерти в полной мере созревает к совершеннолетию. Тогда-то и начинаешь обмирать бессонными ночами, страшась унылого факта конечности своего бесценного и уникального существования. В двадцать лет кажется, что этот страх обязательно будет с годами обостряться, и боишься не только самой смерти, но еще и этого якобы неотвратимого нарастания страха. Но приходит тридцать или тридцать пять лет, и удивляешься, обнаружив, что страх ощутимо убывает. Это происходит по разным причинам. Например, страх за себя очень хорошо изгоняется детьми. Дети — это один большой, нерасчлененный ужас, перед которым всякий страх за себя бледнеет и меркнет. Уже во чреве матери ребенок становится источником страха: он ведь может родиться мертвым или неполноценным. Затем — страх, что нашего ребенка перепутают в роддоме: здорового и умного поменяют на глупого и больного. Благополучно оказавшись дома и начав расти, ребенок может выпасть из кроватки, изувечиться или покалечиться самыми разнообразными способами. И это рождает страх, постоянный страх. Но это и избавляет от страха. Идя с ребенком по улице, понимаешь, что без колебаний отдашь жизнь, чтобы его спасти.

И потом, со смертью смиряешься, сживаешься. Чем отчетливее видно ее лицо, чем меньше она — тревожный миф о неизвестности и чем больше — реальная медицинская перспектива, тем охотнее принимаешь ее в качестве партнера, с которым можно поговорить и даже договориться — в пределах разумного и возможного.

Сестренка смерть, мы вновь остались дома

и пустоту разделим пополам.

Рассчитаны на сено и солому,

домашние исчезли по делам.

Не разберешь, весенний или зимний,

огромный день уставился в окно.

Ты мне теперь всего необходимей —

останови свое веретено.

Поговорим о грециях и римах,

согреем чай, отыщем пастилы

и до прихода хрупких и любимых

посуду перемоем и полы.

Мне немного жаль страхов, оставленных позади. Они были очень человечные, эти страхи. Их не заменят скучные бытовые опасения и паранойи взрослого человека: не запер дверь квартиры, не выключил плиту, не закрыл кран. Главный-то страх вынут, как нерв из зуба. В сорок лет, когда человек каждую минуту может узнать, что жить ему осталось несколько месяцев, когда, как говорят, «если у вас ничего не болит, то вы умерли», чувствуешь себя камикадзе, несущимся в своей торпеде навстречу вражескому кораблю — и уже как будто обжившимся в ней. И хотя нет надежды ни на лекарство от всех болезней, ни на Бога, который спасет, и выхватит из огня, и отфутболит в жизнь вечную, нет и страха. Будь что будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Но не страшно ли не бояться? Иногда — страшно.

Порошин Игорь

1913

Как мы стали патриотами

Москва, я люблю тебя!

Однажды Надя почувствовала, что ее раздражает, когда ругают Москву. Она не сразу поняла, с чем именно это связано. И уже точно понимая — с чем именно, не могла себе в этом признаться.