Быль о полях бранных

Первый, черноволосый и черноглазый, с широкой густой бородой, — Великий Князь Московский и Владимирский Дмитрий Иванович. «И Владимирский» означает, что он старший князь на всей Русской земле, что именно к нему стекается дань со всех княжеств, а уж он сам дает выход в Золотую Орду.

За честь быть «и Владимирским» упорно боролись Тверской князь Михаил Александрович и правитель Нижегородско-Суздальский Дмитрий Константинович. Не единожды татарские султаны присылали противникам Москвы ярлык на старшинство, но великий князь Московский силой ратной принуждал их отказаться от хитрой ордынской «милости».

Дмитрий Иванович был молод — ему едва минуло двадцать семь лет, — но деяния его пленяли воображение и равнялись подвигам древних былинных героев. Русь верила, что именно этот мудрый государственный муж и неустрашимый военачальник наконец-то совсем сломает уже обветшавшее ярмо рабства, которое надел на православных «безбожный царь Баты-га» сто сорок лет назад...

Рядом с ним стоял сейчас Владимир Андреевич, князь Серпуховский, — двоюродный брат, друг, талантливый полководец и ближайший сподвижник. В отличие от своего повелителя, Владимир был рус, глаза его в радости были схожи с весенним безоблачным небом, а в гневе излучали цвет холодной бранной стали.

Немало славных дел свершили князья вместе: принуждали к дани Суздаль, Рязань и Тверь, Псков копьем увещевали, смиряли гордость новгородской вольницы, мечом отражали литовскую силу от стен Москвы, жестоко били во чистом поле буйные ватаги ордынские.

Настроение Великого Князя нынче было хорошим — по-видимому, от вестей добрых. Он сидел в горнице за большим дубовым столом, когда пришел к нему Владимир Серпуховский.

— Садись, — указал хозяин на скамью слева от себя.

— Благодарствую... Что это ты держишь в руках, Митрий? — спросил Владимир с любопытством, продолжая стоять, упершись кулаком в столешницу.

— На и ты глянь, — улыбнулся Великий Князь. — Мож, видел где раньше? Признаешь?

Владимир взял в руки массивную золотую пластину, вгляделся, поднял стремительный взор на собеседника:

— Да то ж пайцза Джучи-хана! Аль нет?

— Она.

— Где взял?

— Досталась деянием досужих людей, сторонников Москвы.

— Вот эт-то да! По поверью, в чьих руках эта пайцза заповедная, тот будет властвовать над всей Великой степью. Так сами ханы ордынские толкуют.

— Слыхал и я про то. Да только мало верю в сказки всякие. А вот раз ханы татарские верят, то сие нам надобно обратить на пользу Руси.

— Слыхано, немало кровушки ордынской пролито из-за злата заповедного.

— Только ли ордынской! Помнишь, Арапша погубил откупленных полонянников русских?

— Прошлой зимой?

— Да. Так вот, из-за пайцзы этой полегли тогда братья наши. Да и к Пьяне-реке она причастна.

— А кто знает, что пайцза Джучи-хана в Москве, в деснице твоей, княже?

— Кто-то ведает. Арапша, к примеру. Да и Мамай прознал неведомо как.

— То-то послы ордынские ко двору московскому понаехали. А я-то мыслил: чего их сюда вдруг потянуло?

— Пайцза и манит. Пайцза Джучи-хана! Каждому охота быть царем в Золотой Орде. Каждому хочется править Великой степью безраздельно, как некогда правил ею Батый. — Дмитрий рассмеялся, спросил: — Я слыхал, свара какая-то на Посольском дворе случилась?

— Случилась, да еще какая, — улыбнулся и Владимир. — Болярин Федька Свибло поселил послов Мамая и Арапши на одном подворье: татары, дескать, поладят. А промеж них сеча возгорелась. С пяток порубленных до смерти на земле лежать остались. У Мамаева посла Усмана добрый рубец на башке, едва кровь уняли. И еще здоровенный синяк под глазом: это уж когда наши усмиряли.

— Кто ж его так угостил?

— Пересвет, кажись.

— Да-а, ежели этот даст кулаком, едва ли кто устоит. Вот только как Федька допустил такое? Спрошу с него по первое число за срам, учиненный на подворье Посольском. Стыд перед всем светом!

— Спросить надо, — согласился Владимир. — Однако ж и Федьке досталось, когда разнимал ордынцев. Рука на перевязи и тако ж синяк в пол-лица, смотреть весело. Какой-то Марулла-батыр саданул ему под глаз! Тож и Пересвету в силушке не уступит могут[86] татарский.

— Уняли, стало быть?

— А как же. Уняли, повязали кое-кого, по разным дворам развезли, чтоб не встретились друг с дружкой ненароком и наново не подрались. Беда с ними... Скажи, княже, неужто ты хочешь пайцзу сию ханскую у себя оставить? — Владимир ткнул пальцем в пластину. — Прознают татаровья, обозлятся — жуть! Жди тогда большой войны.

— А что? —Великий Князь сделал шутливо-заносчивое лицо, задрал подбородок. — Аль не пристало мне быть царем всей Золотой Орды?

— Пристало, пристало! — расхохотался князь Серпуховский. — А я в помощниках у тебя буду. Веру Магометову примем, чалмы напялим, гаремы заведем. Живи — не хочу!

— Тебе Елена-то заведет! — рассмеялся Дмитрий.

— Вот только то и держит. У тебя Евдокия, у меня Елена. А так бы — чем не жизнь? Эхма!

— Ну хватит, посмеялись, — посерьезнел Великий Князь. — Что за вести прислал Семен Мелик с предела Нижегородского?

— А он за дверью.

— Когда примчался коршун наш, мысли быстрее летающий?

— Да только что.

— Позови его.