Была ли альтернатива? (Троцкизм: взгляд через годы)

Впоследствии, в своих воспоминаниях, Троцкий не раз возвращался к вопросу о том, почему он открыто не выступил в начале 1923 года против триумвирата, апеллируя к партии. Его объяснения по этому поводу крайне противоречивы. С одной стороны, он писал, что бюрократическая реакция зашла к тому времени слишком далеко и едва ли удалось бы победить её даже в том случае, если бы Ленин смог продолжать активную политическую деятельность и «блок Ленина и Троцкого» стал бы реальностью. В подтверждение этого Троцкий, однако, приводил обычно только слова Крупской, относящиеся к 1927 году: «…Если б жив был Ленин, то, вероятно, уже сидел бы в сталинской тюрьме»[171].

С другой стороны, Троцкий высказывал и прямо противоположные суждения, а именно — уверенность в том, что если бы Ленин оставался у руководства, по крайней мере, до XII съезда, он безусловно смог бы провести намеченную им перегруппировку партийного руководства и что их совместное выступление в начале 1923 года наверняка обеспечило бы победу.

Более того, Троцкий выражал уверенность и в том, что выступив накануне XII съезда в духе «блока Ленина и Троцкого», он одержал бы победу и без прямого участия Ленина в борьбе. «…В 1922—23 году, — писал он, — вполне возможно было ещё завладеть командной позицией открытым натиском на быстро складывающуюся фракцию национал-социалистических чиновников, аппаратных узурпаторов, незаконных наследников Октября, эпигонов большевизма»[172].

В нежелании Троцкого сделать в то время этот шаг состояла, как показал весь ход последующих событий, его решающая не только тактическая, но и стратегическая ошибка. Как писал сам Троцкий, главным препятствием к такому шагу для него была неопределённость в состоянии здоровья Ленина. Вплоть до 6 марта ждали, что он снова поднимется, как после первого удара, и примет участие в работе XII съезда.

Как явствует из дневника дежурных секретарей Ленина, до середины февраля шло улучшение его здоровья и настроения. 30 января лечащий врач высказал предположение, что Ленин «встанет» к 30 марта (предполагавшемуся дню открытия XII съезда), а за месяц до этого ему будет разрешено чтение газет. Последующие записи секретарей фиксировали: «По внешнему виду значительная перемена к лучшему: свежий, бодрый вид. Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняясь в выражениях, вернее, не диктует, а говорит жестикулируя.» (2 февраля); «У него был немецкий доктор (Ферстер), который наговорил ему много приятных вещей, разрешил гимнастику, прибавил часы для диктовки и… Владимир Ильич был очень доволен.» (4 февраля); «Владимир Ильич говорил очень весело, смеясь своим заразительным смехом. Такого настроения я ещё у него не наблюдала (6 февраля); «(Доктор) Кожевников сказал, что в здоровье Владимира Ильича громадное улучшение. Он уже двигает рукой и сам начинает верить, что будет владеть ею.» (7 февраля); «Настроение и вид прекрасные. Сказал, что Ферстер склоняется к тому, чтобы разрешить ему свидания раньше газет.» (9 февраля)[173].

Возвращение сильных головных болей и других проявлений болезни наступило 12 февраля после того, как Ферстер накануне сказал, что Ленину категорически запрещены чтение газет, свидания и политическая информация. Поскольку газет и свиданий Ленин был уже давно лишён, он спросил Ферстера, что тот понимает под политической информацией. На это Ферстер ответил: «Ну, вот, например, Вас интересует вопрос о переписи советских служащих». Как записала в тот же день Фотиева, «по-видимому, эта осведомлённость врачей расстроила Владимира Ильича»; у него «создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному Комитету, а Центральный Комитет дал инструкции врачам». Всем этим Ленин оказался расстроен «до такой степени, что у него дрожали губы»[174].

В своих предположениях Ленин был недалёк от истины. Лечившие его крупнейшие советские и зарубежные специалисты не могли не понимать, что изоляция Ленина от всякой политической информации, на чем настаивали триумвиры, мотивируя это необходимостью устранения лишних волнений, на деле носит характер политической интриги, только ухудшающей состояние Ленина. Об этом осторожно намекнул в своих суждениях о характере болезни Ленина Ферстер: «Если бы Ленина… заставили и дальше оставаться в бездеятельном состоянии, его лишили бы последней большой радости, которую он получил в своей жизни. Дальнейшим полным устранением от всякой деятельности нельзя было бы задержать ход его болезни… Работа для него была жизнью, бездеятельность означала смерть»[175].