Были и небыли

Приняв радостное участие в переезде Василия Ивановича с семьёй в Ясную Поляну, сам Фёдор Олексин ехать куда бы то ни было категорически отказался. Устроился на казённый завод — говорил, что учётчиком, — в гости приезжал редко, только по воскресеньям. Был поначалу молчалив, даже подавлен, но в последнее время вдруг резко изменил поведение, усвоив нелепые, оскорбительно развязные манеры. Громко и грубо разговаривал с мужиками, кричал на них, свистел в доме, засовывал руки в карманы и подчёркнуто неприлично вёл себя за столом, когда их приглашали к вечернему чаю. В конце концов уязвлённая этим небрежением Софья Андреевна перестала просить его пожаловать, но он, если случалось приезжать из Тулы, всё равно ходил к Толстым уже без всякого приглашения, что было верхом неприличия. Лев Николаевич молчал, с интересом относясь к этому эпатажу, но Василий Иванович страдал и конфузился.

— Фёдор, ты ведёшь себя возмутительно.

— Плевать на авторитеты. Плевать! Их выдумало рабство, а я хочу быть свободным. Свободным! Это моё право. А не нравится — укажите мне на дверь. Укажите, и я уйду. Может быть.

— Уйди, не дожидаясь, Федя, так приличнее. Тебе учиться надо, закончить в университете.

— Рабы! — кричал Фёдор. — Рабы приличий, положений, традиций, авторитетов — эт цетера, эт цетера! А мне плевать на всё, Васька. Плевать! И я твоему сиятельному гению в глаза это выскажу. О равенстве рассуждаете? Врёте, ваше сиятельство! Сами-то, сами без оного обходитесь, а посему философия ваша лжива. Проповедник не тот, кто ораторствует, а тот, кто живёт по проповедям своим, иначе ложь всё. Ложь! Тонем во лжи этой, захлёбываемся и без вашей помощи. Так не умножайте её хотя бы, если на большее не способны!

Пока Фёдор сокрушал авторитеты с глазу на глаз, Василий Иванович ещё мог спорить с ним, упрашивать и увещевать. Но брат явно входил во вкус и рвался к иным аудиториям. Вот этого Олексин уж никак не мог снести, и ожидание скандала было дополнительным мучением его и каждодневным страхом. И не напрасно: Фёдор вылетел на них субботним вечером, когда Василий Иванович и Толстой мирно обсуждали Серёжины успехи. Бродили по саду, покойно разговаривали и появление Фёдора встретили в неподготовленной позиции. Тем более что младший Олексин начал излагать свои сумбуры ещё издалека и без всякого повода:

— Рабство! Свобода! Авторитеты! Лжепроповедники!

Лев Николаевич слушал серьёзно. Василий Иванович пытался вмешаться, но Фёдор выкладывал всё без пауз и перебить его не удавалось.

— А что же вместо? — тихо спросил Толстой, когда Фёдор чуть примолк, переводя дух.

— Вместо? Почему вместо? Вместо чего?

— Пустыря вместо? Разрушите — разрушить всё можно, — а потом? Пустырь с бурьяном — такова идея?

— Почему же пустырь, почему? — Фёдор был несколько сбит с толку, и агрессия его пошла на убыль. — Новое построим, новое и прекрасное. На пустыре и строить сподручнее.

— А что строить-то, Фёдор Иванович? Надо же план иметь про запас, чертежи, идею. Отрицание тогда разумно, когда за ним созидание скрыто. А коли просто так — разрушать, чтобы разрушить, тогда что же потом-то будет? Ну, разрушат мужички, вас послушавшись, сожгут, изломают, топорами разнесут: пугачёвщина в крови у нас, как хмель вчерашний. Так что же на пожарище этом делать думаете, когда разрушите всё и разрушать более уж нечего будет? Что? Храм новый из старых брёвен? Ведь вы же на него замахиваетесь, на храм нравственности народной, не на барскую усадьбу. Что же вы в венцы храма этого нового положите, на какие камни его обопрёте? Не пошатнулся бы он без устоев-то, Фёдор Иванович.

Толстой говорил спокойно, даже благожелательно; этот оттенок отеческой благожелательности и выводил Фёдора из себя. Однако вопреки обыкновению и страхам Василия Ивановича грубить хозяину Фёдор не стал.

— Храм и без нас качается, — тихо сказал он. — Нравственность, говорите? А что это — нравственность? Шестнадцать часов работать — это нравственность? А штрафы — тоже нравственность? А рабочих бить — это как назовём? Да, пьют они, облик человеческий теряют, воруют что ни попадя — и всё только на водку. Деньги — на водку, одежду — на водку, с завода краденое — тоже на водку. Да что там — он за водку жену родную отдаст и детей в придачу! Отчего же всё это? А оттого, что тупеет в каторге этой человек, в скотину превращается, ложь от правды отличить не может, да и не нужна ему ни ваша ложь, ни ваша правда! Ему своя правда нужна, простая как топор: сила солому ломит. Этого он пока ещё не понял, пока он силу свою на водку растрачивает да на драки, а ну как поймёт? Да однажды на нас с вами… А? Мокрое место от нас останется, Лев Николаевич, когда он сообразит, что правда-то — в силе.

— Злая правда это, Фёдор Иванович, — вздохнул Толстой. — И нового вы ничего не открыли: было уж это, было. Убей — и будешь прав; отомсти — и будешь прав; снасильничай — и будешь прав. Да от этого зла, от крови этой человечество-то и восходило вместе с Христом. Искуплено это, всё искуплено, и не надо новых искуплений. Веровать надо, Фёдор Иванович.