Были и небыли

Она не тронулась с места, а из глаз вдруг полились слёзы. И это было очень странно, потому что глаза её по-прежнему смотрели на него не моргая, а слёзы всё текли и текли по крутым щекам, оставляя бороздки в пушке. Текли и капали со щёк на грудь, и тонкий батист намокал и начинал уже просвечивать там, где намокал, и он видел крохотные тёмные соски, то ли от холода, то ли от волнения вынырнувшие как пуговки.

— Не бойся, глупенькая, — сказал он. — Этого не избежать, и будет лучше, если ты подойдёшь сама. Ну же. Не заставляй меня ждать, а тем паче прибегать к силе.

Она молчала и не двигалась, а слёзы продолжали капать. Тогда он встал, уже злясь, прошёлся по комнате, покашлял внушительно.

— Если бы я не любила, — вдруг сказала она. — Господи, если бы я не любила вас…

И, опустив голову, покорно пошла к кровати. Он растерянно посмотрел на неё и неожиданно для себя крикнул:

— Эй, кто там! Накрыть в столовой ужин! — И добавил, не глядя: — Поди оденься и жди в столовой. Я сейчас спущусь.

Он оделся к ужину как на бал. Спустился вниз; девочка уже ждала его, одетая во всё новое, купленное на глаз, но старательно подогнанное. Подошёл.

— Прости меня, Аня. — Взял за руку, подвёл к столу. — Вот твоё место. Отныне и навсегда.

Он сказал эти слова не готовясь, не думая, что скажет именно их, и всю жизнь потом втайне гордился, что сказал именно так.

Он хотел, чтобы она улыбалась как там, у болтливых уютных стариков, и чтобы так же, как там, смотрела на него с открытой детской влюблённостью. Хотел куда больше, чем чего бы то ни было иного, и сам удивлялся этому странному желанию. Но глядела она пока настороженно и серьёзно, отвечала односложно и совсем не улыбалась, хотя он шутил и легко рассказывал забавные истории. И всё равно ему было приятно угощать её, смотреть на неё и чувствовать её рядом.

После ужина он сам проводил девочку в отведённую для неё комнату, сказал, что ждёт к завтраку, и пожелал спокойной ночи. Она поклонилась:

— Спокойной ночи, барин.

— Ты забыла, как меня зовут?

— Спокойной ночи, барин Иван Гаврилович, — покорно поправилась она.

Он ласково погладил её по голове и ушёл. И был чрезвычайно доволен, что не тронул, не обидел, не сломал эту девочку. Полночи бродил по дому, улыбался в зеркала, выходил во двор и подолгу смотрел в её тёмное окно.

Он думал, как странно обернулась его прихоть и как радостно ему сейчас именно потому, что прихоть эта обернулась странно. Нет, не вожделение руководило им, не вдруг вспыхнувшая страсть к чистой и очень юной девочке: в его жизни бывали и чистые и юные, но такой пронзительно искренней ещё не было, и эта наивная святая искренность и приводила его в восторг. Впервые в жизни он поверил, что его любит женщина, поверил сразу, ни секунды не колеблясь и не требуя доказательств. Поверил всем сердцем, без остатка, поверил до потрясения и сохранил эту веру и это потрясение на всю жизнь вплоть до сегодняшнего дня.

А тогда… Тогда он всё же раздул этот почти угасший огонёк влюблённости осторожной лаской, заботливостью, подчёркнутым вниманием, проявив совершенно не свойственное ему терпение. Это была игра, игра азартная, новая, невероятно увлекавшая его. В этом увлечении он сначала перенёс помолвку, сославшись на недомогание, а потом и вовсе забыл о ней и уже летом был неприятно удивлён личным визитом губернатора.

Говорили о Кавказской войне, о политике Англии, о последних петербургских сплетнях. Губернатор привёз с собой свежие газеты и журналы, ни родственников, ни отложенной помолвки в разговорах не касался, и Иван Гаврилович немного успокоился и даже стал намекать, что собирается за границу на воды для окончательной поправки здоровья. Губернатор поддержал его намерение, выразил надежду, что Олексин возвратится полностью выздоровевшим, и беседа покатилась совсем уж легко и просто.

И тут из сада вбежала Аня («Нюру» Иван Гаврилович решительно приказал забыть). Она всегда вбегала без доклада, уже привыкнув к своему особому положению в доме, любила появляться вдруг, выпалить что-нибудь, подставить лоб для поцелуя и так же неожиданно убежать.

— Пионы расцвели! Те, махровые, у беседки…

Тут она увидела, что барин не один, и замолчала. А Олексин спокойно смотрел на неё и улыбался, да и трудно было не улыбнуться внезапно влетевшей в чинную тишину крепкой девчушке в розовом нарядном платье, с цветами в руках.

— Позвольте представить вам, ваше превосходительство, мою воспитанницу Анну Тимофеевну. Анечку.

Губернатор, выждав паузу, неуверенно кивнул. Аня сделала книксен, подошла и протянула гостю цветы:

— Это самые первые. Посмотрите, как хороши.

Ей было трудно сказать эти слова, а уж для того, чтобы протянуть так легко и свободно цветы, понадобились все силы. Она была очень застенчива, даже диковата, всегда помнила о том, кто она и где кончаются её права, но сейчас боролась за своё счастье и шла на дерзость с отчаянной решимостью, точно бросалась в омут.

— Так вот какова она, ваша Психея, о которой идёт столько разговоров, — по-французски сказал губернатор. — Мила, очень мила, но дерзка. Весьма.