Были и небыли

Второй раз при ежевечерних беседах Фёдора с мужиками присутствовал посторонний. Беседы эти происходили в сумеречные часы, когда дневная работа заканчивалась, а до сна ещё оставался час-полтора. Тогда мужики собирались на одном краю села, бабы на другом, а молодёжь на третьем: так повелось с тех времён, когда на эти посиделки захаживала Анна Тимофеевна. Барыню любили и уважали: она была своя, родни не чуралась, работы тоже; эти отношения сельский мир перенёс и на детей, о родстве, правда, уже не упоминая. Маша и Иван любили ходить к молодёжи, Варя иногда навещала баб, а Фёдор регулярно появлялся у мужиков, но в отличие от матери слушать не умел, а говорил сам, немилосердно путаясь и запутывая слушателей. Однако мир к нему относился снисходительно и любовно: считали, что барчук малость с придурью.

Посторонний был не из деревни и одет в полугородскую-полугосподскую одежду, носил аккуратную бородку, садился в сторонке, строгал палочки и молчал. Напуганный петербургскими филёрами, Фёдор приметил его сразу, но из конспирации справок наводить не решился. Беседы свои он считал вполне дозволенными, но всё же старался думать, что говорит. Да и тему избрал нейтральную — о совести.

— Когда Адам пахал, а Ева пряла, совести не было, — втолковывал он. — Когда двое во всём мире кормятся от трудов своих, им нет нужды лгать, красть или обманывать. Этих грехов нет, а раз их нет, то нет нужды и в совести как понятии. Совесть возникает тогда, когда появляется грех. Конечно, я не имею в виду грех первородный, но парадокс первородного греха как раз и заключается в том, что обманутой была божественная сила, а не человек, вот почему грехопадение и не могло разбудить совести ни в Адаме, ни в Еве. Но вот народились люди, отделились друг от друга, сказали — это моё, а это твоё, и человечество сразу же было поставлено перед необходимостью создания внутреннего запрета в душе своей. Поступать по совести стало означать соблюдение законов общежития, придуманных специально для того, чтобы чётко обозначить границы дозволенного.

Мужики слушали, ухмылялись, но вопросов не задавали. Но Фёдора это не огорчало: он получал удовольствие от самого процесса говорения, не думая, зачем, почему и для кого витийствует.

— Какие же это законы, соблюдение которых негласно должна регулировать наша совесть? Если мы рассмотрим их, то увидим, что все они направлены на защиту интересов семьи и основываются на охране частной собственности…

— Завечерело, — перебил староста Лукьян. — Ты уж прости нас, Фёдор Иванович, а только до дому пора. Заутра до свету в поле.

— Пожалуйста, пожалуйста, — поспешно согласился Фёдор. — Конечно, конечно.

Мужики расходились, степенно кланяясь. Фёдор тоже кланялся: ритуал нарушить было неудобно и он всегда уходил последним. Вчера неизвестный ушёл раньше, но сегодня продолжал сидеть, невозмутимо строгая палочку, и это несколько настораживало Олексина.

— Вы очень хорошо говорите, — сказал неизвестный, подходя. — Горячо, увлечённо.

— Не смейтесь надо мной, — вздохнул Фёдор. — Я жалкий недоучка.

— Ну зачем же? Вы весьма убедительно доказали, что совесть возникла на классовой основе. Не ново, конечно, — а что ново в нашем мире? — но вполне своевременно. Разрешите представиться: Беневоленский Аверьян Леонидович, из породы вечных студентов. Вас, Фёдор Иванович, помню ещё мальчиком, поскольку вырос по соседству, в сельце Борок, там приход моего отца.

Знакомство состоялось. Аверьян Леонидович был собеседником терпеливым — качество, которое Фёдор неосознанно ставил превыше всего. Днём они бродили по полям, вечером неизменно появлялись на мужицких посиделках: Фёдор говорил, а Беневоленский помалкивал, строгая палочки перочинным ножом. Спросил, когда возвращались:

— Почему мужики никогда не задают вопросов, Фёдор Иванович?

— Вопросов? — Фёдор пожал плечами. — Вопросы возникают тогда, когда появляется своя точка зрения, Аверьян Леонидович. А для этого нужно время. И терпение.

— Возможно, возможно, — Беневоленский забросил палочку в кусты, чтобы завтра сделать новую: он строгал их постоянно. — Но возможно и иное: у них нет интереса к тому, о чём вы толкуете.

— Но они же слушают.

— А у них нет иного развлечения, только и всего. Предложите им что-либо другое, скажем лекцию о началах геометрии, — они будут слушать и это с теми же ухмылками. А вот если вы коснётесь, допустим, землепользования или налоговой системы…

— Извините, я не занимаюсь политикой.

— Занимаетесь, Фёдор Иванович, занимаетесь, только — в дозволенных пределах. Мы чрезвычайно любим толковать о политике от сих до сих, будто штудируем учебник.

Фёдор был слегка уязвлён, но счёл за благо перевести разговор. Расстались, уговорившись встретиться, но на другой день с утра зарядил дождь, и Фёдор пригласил Беневоленского к себе.

— Нас свёл случай, которому я чрезвычайно признателен, — напыщенно сказал он, представляя нового друга Варе и Маше.