Были и небыли. Книга 2. Господа офицеры

Казалось, оно утеряно навсегда; Гавриил, задыхаясь, пробивался к месту, где оно упало. Сабля то сверкающим полукружьем ослепляла аскеров, то делала стремительный выпад: поручик хорошо освоил рукопашный бой. А воздуха уже не было, сердце билось в глотке и острой болью отдавало в проткнутой штыком левой руке. За ним, хрипя, ломили его дружинники. Впереди, в живой, ревущей яростной куче, вновь взметнулось знамя и вновь упало.

Олексин пробился, когда двое аскеров уже волокли стяг за полотнище. Он настиг их, увернулся от встречного штыка, с хода до половины вонзил саблю в спину волочившего знамя турка и, бросив саблю, двумя руками рванул знамя к себе.

Никогда еще он не ожидал смерть с такой пронзительной ясностью, как в это мгновение. Он держал знамя двумя руками, стоял в рост среди озверелой рукопашной, не мог ни отбить удара, ни увернуться от него. Не мог да и не думал об этом.

Это продолжалось не более минуты. Он успел осознать, что жив и даже не ранен, и увидеть, что его со всех сторон плотным кольцом окружают свои: русские и болгары. Увидел рослого усатого, в изодранном окровавленном мундире незнакомого унтера и протянул ему знамя:

— Храни.

Отчаянная схватка за самарскую святыню и стала тем переломным моментом боя, которого так ждал Столетов. Огорошенные неистовым и дружным натиском, турки первыми вышли из рукопашной. Турецкое командование решило, что к русским подошли свежие подкрепления: иначе оно не могло объяснить этого неудержимого порыва на исходе пятого часа сражения.

— Слава богу, выстояли, — с облегчением вздохнул Николай Григорьевич. — Немедля отводите войска в горы с общим направлением на Шипкинский перевал.

Кровавая пятичасовая битва двухтысячного отряда генерала Столетова с тридцатитысячным корпусом армии Сулеймана-паши стала днем рождения болгарской армии. А Сулейман, потерпев одновременно две неудачи — от Гурко и от Столетова, — надолго вынужден был прекратить дальнейшее продвижение и заняться приведением в порядок своих войск.

Суровый и сдержанный Гурко в специальном приказе так оценил подвиг болгарского ополчения:

«…Это было первое дело, в котором вы сражались с врагом. И в этом деле вы сразу показали себя такими героями, что вся русская армия может гордиться вами и сказать, что она не ошиблась послать в ряды ваши лучших своих офицеров. Вы ядро будущей болгарской армии. Пройдут года, и эта будущая болгарская армия с гордостью скажет: „Мы потомки славных защитников Эски-Загры…“

4

Маша разминулась с Иваном на двое суток. Прочитав записку тут же вскрыла адресованное ей письмо Рихтера. Читала уже с трудом: слезы застилали глаза. Строгая и внешне весьма чопорная Глафира Мартиановна, принимавшая Ивана, держала лампу.

— Жив-здоров братец, Мария Ивановна. Окреп, возмужал — зачем же бога гневить?

— А эта… девочка?

— Леночка спит. Не тревожьте ее. Утром.

— Утром? Да, да, Глафира Мартиановна, вы совершенно правы. Я сейчас, я — к генералу Рихтеру.

— Так ведь ночь на дворе, Мария Ивановна.

— Нет, нет, я не могу. Не могу!

Рихтер еще не ложился; по стариковской привычке он вообще спал мало, допоздна засиживаясь за отчетностями, донесениями и рапортами. Машу принял незамедлительно, долго метался по кабинету, дергая себя за седые виски.

— Ах, остолоп, ах, бестолочь! И как это я сообразить не удосужился, что Ванечка — братец ваш, любезная моя Мария Ивановна!

С этого затянувшегося до утра свидания и началась их дружба. Санитарный отряд купцов-старообрядцев братьев Рожных, которым заведовала Маша, выполнял кордонные и пересыльные задачи. Работы было много, а людей мало — братья-миллионщики считали копейки с усердием церковных старост, — но Маша поначалу и слышать не хотела о том, чтобы отправить Леночку в Смоленск. Она сразу же привязалась к девочке, сумела растопить ее недетскую настороженность, учила ее и лелеяла, как только могла. Пока разумная Глафира Мартиановна, стойко скрывавшая за маской суровой строгости и добрую душу, и мягкое сердце, не сказала с неожиданной решимостью:

— Мария Ивановна, я не просто прошу, но как старшая по возрасту настоятельно требую, чтобы ребенка поскорее отправили в Россию. В отряде отмечено шесть случаев сыпного тифа.

Это подействовало, и Маша, проплакав ночь, утром отправила Леночку в Смоленск с Глафирой Мартиановной. А сама, тоскуя, все свободные вечера проводила у Рихтера к большому удовольствию добродушного старика.

И еще — писала письма в Москву братьям Рожных Филимону и Сильвестру Донатовичам. Не только отчеты и напоминания о деньгах (без напоминаний братья денег не переводили), но и с настойчивыми просьбами разыскать вольноопределяющегося Прохорова. Однако ответов на эти письма до сей поры не поступало.