Былина о защитнике станицы Магнитной

Покрыл станицу туман утренний, Урал медленно течёт себе вдаль меж холмов крутых, пастухи стада на луг уж как выгнали, и Аксиния вот она милая, опираясь на тын сидит, ждёт меня.

Сарафан белый с узором Макоши синеньким, подпоясан ременчиком кожаным, будто нарочно подчёркивал, стройный стан моей милой возлюбленной. Коса русая на плечо переброшена. Через ручки белые кончик теребится, на косе той алая ленточка –Красная, радует глаз милой Аксинии. А глаза её карие нежные, как завидят меня – алмазом сверкаются, то любовью в них шибко глубокая! Вижу это я, вижу и радуюсь!

Подбежал я стремительно, быстрава, обнял нежно за талию тонкую, да прижал к себе любую-милую, целуя её нежную-добрую. Сладкий запах и дух моей Ксинии за мгновенье вскружили мне голову, а уста её нежные сахарны, волю мою поглотили, присвоили.

Отстранилась она нежная-милая и сказала слова мне весёлые:

– Дурень, стой! Нельзя же до свадебки! Не по чести то, не по совести!

Нежно сжимая в объятиях, крыл шею её поцелуями, да настойчиво, страстно с желанием – обладать своей милой Голубою.

– Наум! Милый сокол мой ясновый. Остановись! Прекрати! – Она вырвалась. – Полезешь с лабзаньями сызнова, знай – неделю ещё мы не свидимся!

– Ух, какая ты строгая Ксиньюшка, – признаться, немного опешил я. Семь дней без милой – то пытка была – чрезмерная горькая тяжкая. – Добро, – кивнул я, – но ты сразу родителей, уж сегодня как солнце поднимется, извести, чтоб сватов моих выждали. Выждали, да хлебом с солью приветили.

– А меня ты спросил? Наум, милый мой?! Может замуж мене и не хочется?

– Зачем спрашивать за то, что мне ведомо?

– Тебе ведомо, да – я люблю тебя! Но узнай ты ещё нечто важное…

И Аксиньюшка в моих нежных объятиях, немного назад отклонилась, и ввозрилась в меня глазками карими и вдруг раз! – они белыми сделались.

– Что за лихо такое, иль наваждение?

– Удивлён?

– Конечно, любимая.

– Значит, вправду ты любишь, раз с объятий не выпустил и дьяволицей бесовской не выкликнул.

– Люблю, всю жизнь любил, ведаю, знаю и чувствую. Никакая ты не дьяволица Аксиния, люба сердцу моему даже белоглазая. Всё одно с объятий не выпущу!

– А как же вера в вашего бога Московии? Нечисть для вас мы – нечистая. Ты крещён крестом христиановим и не должен любить Правь славящую.

– То мене решать милая Ксиния и люблю я Ту кто мне посердцу, ни одна вера не вправе мне вывертать – кого можно любить а с кем не за что. Да и крестик я не нашу давно, то ведь мать отец меня крестили, а уж я решу сам – во что верить мне и кого любить страстею дикою.

– Стало быть живёшь ты по совести, для меня Наум – это главное. Хорошо, стану я твоей полюбимою. Полюбимою – женой верною. Но для этого, да по обычаям Чуди-Чудной, руссой, Белоглазовой, должен выполнить ты желание моё заветное – стань опорой, защитой Магнитке яиковой, всем сословиям, расам и сущностям.

Обомлел я немного, скручинился:

– Как же ведать мне кто в стане сущности? Да и вспомни: ты – Чудь Белоглазая, та, кого я всю жизнь и не видевши?

Улыбнулася мне свет-Аксиния, отстранилася и ответила:

– За Урал-рекой у Магнит-горы да в Черном бору лиходеевом, горка есть не приметная, тёмная, меж двумя дубами сокрытая. То гора на злате стоящая – Карадыркою кликалась издревле, и хранителем ей ведьма назначена, горемычная, усталая женщина. Шлёт она много лет испытания, тем мужам кто нам Чуди понравился. Ну а тем, кто Чуди да посердцу от ведьмы подвиг сготовленный. Сдюжишь подвиг – стану твоей я Наум Борочарович, буду женой тебе, матерью деточкам. Ну а коль ты сборонишься – скурвишься, смерть приму я тихую мерзкую, не видать тогда мне Ярилушко ясное, без любви твоей милый – Наумушка.