Было приказано выстоять

Как только утихла стрельба, на улицах появились мирные жители. Они выбирались из подвалов и каких-то ям, вырытых во дворах, шли нам навстречу, лица у них были такие торжественные и счастливые, словно наступил один из больших наших праздников — Первое мая или годовщина Великого Октября.

В город входили обозы. Ревели тягачи, гремели колеса повозок, дымили кухни, мальчишки вертелись под ногами у солдат, женщины чистили поварам картошку, было шумно и многоголосо, саперы уже начали строить мост через реку, и война сразу вдруг откатилась отсюда километров на тридцать. Гул ее теперь слышался здесь далеким, приглушенным ворчавшем.

Наша рота остановилась у реки, солдаты заполнили все ближние дома. Пока мы поужинали, на улице совсем стемнело и наступила ночь. Дом, в котором нам предстояло переночевать, был деревянный, одноэтажный, и во всех его комнатах на полу и на стульях, где только можно, спали солдаты. Я лег на пол и услышал, что за перегородкой разговаривают. Там горела лампа, ее желтый свет падал в нашу большую комнату сквозь щель полураскрытой двери.

— А вы у нас ночуйте.

— Нет, я пойду к своим.

— Кровать разберем…

— У вас и так полон дом…

Разговаривали тихо, с большими паузами, но я различал все слова.

— Где вы остановились-то?

— А тут, через четыре дома от вас. Бабушка там…

— У Крюковых. Да она, чай, и не узнала вас?

— Кажется, не узнала.

— Эко, слепая старуха.

Помолчали.

— А это я тогда письмо-то вам послал насчет водопровода. Помните? Я говорю соседям: «Давайте напишем Ивану Петровичу, далеко ли тут?» И послали. Ну, и спасибо, помогли. В каждом доме водопровод, очень культурно было. А то бегали к колонке. Зимой-то она обледенеет — не подойдешь. А может, у меня ночуете?

— Нет. Электростанция сильно разрушена?

— Восстановим.

— Надо скорее восстанавливать все хозяйство. В первую очередь железную дорогу. Чтобы узел и депо заработали через неделю. Помогите железнодорожникам. А потом электростанцию, завод. Осенью, имейте в виду, завод должен работать. Это дело вашей чести…

Голос говорившего был мне знаком, я только не мог припомнить, кому он принадлежит. От усталости в голове все путалось, и я никак не мог вспомнить. Я чувствовал, что не засну, пока не узнаю, чей же это голос. Не вытерпев, я поднялся и, осторожно шагая через спящих, подошел к двери.

За столом, подперев ладонью щеку, сидел старик, хозяин дома.

— Что не спишь? — спросил он, увидев меня. — Спи. Намаялись, чай, за день.

Тот, кто сидел ко мне спиной, оглянулся. Это был Рябов.

Я вошел в комнату.

— Вот, — сказал старик, указывая на наго пальцем, — наш депутат в Верховный Совет Республики… Пришел… Вызволил из неволи… Слуга народа… Вспомнил меня и ко мне пришел. А мне угостить его нечем. Он вот сам внукам моим гостинец — свой солдатский паек сахару… — Старик часто заморгал глазами, голос его дрогнул.

Помолчали.

— А бывало полная чаша в доме-то была, — сказал старик и, тяжело вздохнув, Махнул рукой.

— Будет, — сказал Рябов уверенно. — Потерпи. Будет.

— Верно? — спросил старик. — Будет?

— Верно, — сказал Рябов. — Верно.

ДОЛГОЖДАННЫЙ ШЕЛЕСТ ЛИСТВЫ

Перед рассветом прошел теплый совсем отвесный дождь, я уже вывел роту на исходный рубеж, и мы промокли. Потом, когда ударила артиллерия прикрытия и все бросились переходить вброд реку, то промокли еще раз, крепко озябнув. Низкорослым было по шею. Стуча зубами, они шли, приподнявшись на носках, будто боялись напугать рыб, дремавших над ракушками в липкой тине.

Атака озябшей в воде роты началась дружно и неожиданно для гитлеровцев. В полчаса мы их вышвырнули с высоты. Это было за день до начала общего наступления. Мы ходили только за «языком» и, взяв его, должны были вернуться. Но раз дело так обернулось, я получил приказ закрепиться на занятой высоте. Я был воодушевлен удачей и приятно взволнован сознанием того, что на мою роту была возложена ответственная задача по обеспечению предстоящего наступления. Оставшись на высоте, мы делали гитлеровцев слепыми. Они не могли просматривать наши боевые порядки перед началом наступления.

В блиндаже, который я занял под командный пункт, валялись скомканные одеяла, зеленые мундиры, большие бутылки из-под вина, растрепанные пачки писем и семейные фотографии вместе с порнографическими открытками. И стоял кислый запах: он всегда оставался в блиндажах после фашистов. Связисты с отвращением плевались, и толстогубый телефонист по фамилии Павлюк, сердито забивая в бревно гвоздь, чтобы подвесить над распахнутой дверью провод, сказал:

— Сколько я этих блиндажей за войну ни обошел, везде воняет одинаково, как в козлятнике.

А на воздухе от взмокшей земли шло хорошее, чистое тепло. И утренний ветерок тянулся с полей, весь пропахший медом гречихи. Я вышел в траншею. Совсем посветлело. Стало далеко видно. Там, на нашей стороне, стояла большая береза, мимо которой я часто проходил в последние дни. И мне стало странно оттого, что я вдруг понял, увидев ее.