Было приказано выстоять

Вдруг за спиной зашуршал песок. Силин вздрогнул, оглянулся, и в это самое время к нему в окопчик спрыгнул капитан. Отряхнулся, весело поглядел на бойца, растерянно застывшего перед ним, подмигнул в сторону гитлеровцев.

— Ну как они, очень, видать, перепугались?

Силин сказал, откашлявшись:

— Так что, товарищ капитан, позиция очень удобная, — и похлопал по автомату: — Двоих они уже не досчитались вот от этого «орудия»!

— Хорошо, — сказал капитан. — Благодарю от имени Родины, — и протянул руку солдату: — Поздравляю вас с праздником, товарищ Силин… С праздником и с хорошими вестями.

Он, не торопясь, полез в карман гимнастерки и достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот что пишет мне жена про вашу дочку: «Я ходила по тому адресу, который ты прислал мне, и все узнала. Девочка была очень больна, и я помогла, как ты велел, достать ей пенициллину, и теперь она совсем поправилась. Жена уже послала ему три письма, и почему он еще не получил их — удивительно. Наверное, получит все сразу. Мы тоже так иногда получаем…» — Ну, а остальное — это уже для меня лично, — сказал капитан, пряча письмо в карман.

У Силина затуманилось в глазах. Он часто заморгал и, выронив хлеб, вытянул руки по швам.

— Товарищ капитан, — сказал он дрогнувшим голосом и, отвернувшись, вытер глаза рукавом измазанной в земле гимнастерки.

— Ладно, — сказал капитан, похлопав его но плечу. — Воюйте, товарищ Силин. Все будет хорошо.

ГДЕ У МАЛЬЧИШКИ ДОМ?

На запад — поле и дорога. В другую сторону — город. Узкие, серые, тесные и запутанные улицы. Посредине — площадь и кирха из красного кирпича, и только с площади видно, что крыши у серых зданий черепичные, красные, не по-русски высокие и острые. С улиц этого нельзя увидеть.

— Долго мы здесь будем? — презрительно спросил Береговский.

— Говорят, до завтра, — ответил Лабушкин, ленивый и отчаянный парень из донских казаков.

— Говорят, — передразнил Береговский. — Мне нужно точно знать, когда. До солдата должны доводить все решения, чтобы ясно представлять, что меня ждет впереди.

— Когда отправят, тогда и скажут.

Береговский оглядел Лабушкина с ног до головы:

— Это все, что вы можете?

— Все, — честно сказал Лабушкин и улыбнулся.

— Идут, — сказал Койнов.

Степенный человек, он никогда не вмешивался в спор, возникавший между Береговским и Лабушкиным, может быть, по сто раз в день.

Мы посмотрели на дорогу. Там медленно шла пестрая толпа людей, которых нам так хотелось встретить.

Мы с первого дня боев в Пруссии думали о них и просто выходили из терпения, так нам хотелось их увидеть. Нам все казалось, что в следующей деревне мы их найдем обязательно. Мы врывались в эту деревню, или в фольварк, или в помещичью усадьбу — и никого там не было. Лабушкин заглядывал во все подвалы и звал:

— Есть здесь свои… наши, русские? — И, помолчав, опять кричал: — Выходите! Кто здесь есть?

Береговский нетерпеливо посасывал трубочку, а Койнов сидел на корточках где-нибудь около стены, поставив автомат между колен, — большой, молчаливый, старый, но очень сильный. Они перестали забрасывать подвалы гранатами и, неосторожно заглядывая в черные, глухо молчавшие дыры, звали своих несчастных земляков.

Наступление началось в четверг. Ярко светило солнце, но рядом было море — и оттуда сильно дуло холодом.

Сперва над обороной противника, — а нам показалось, что над нами, — гулко лопнул бризантный снаряд. После разрыва осталось облачко лилового дыма. Оно проплыло над нашими головами, уносимое свирепым ветром. На синем, далеком и холодном небе лиловый дымок пропал.

И сзади нас, в овраге, закашляли минометы — будто проснулось много простуженных людей. А потом ударила артиллерия, и это вышло так, словно все проснувшиеся в овраге, кашляя, начали бить в большие барабаны. Надсадного кашля не стало слышно, а только торопливые победные удары в большие барабаны, скоро слившиеся в единый гул. И то, что рождалось из этого гула, летало, шипя, свистя и воя, над нами, к фашистам и рвалось там, поднимая огромные султаны снега, комья мерзлой земли, щепу и мотки колючей проволоки. Но пехота все еще сидела в окопах и ждала сигнала атаки, готовая в любую минуту вскарабкаться на бруствер и бежать что есть силы вперед.

Наконец пришло наше время. Сзади, из леса, вырвались глыбы наших самоходок, и когда они нехотя переваливались через наши окопы, везде, куда ни глянь, стали вылезать пехотинцы и торопливо пристраиваться сзади движущихся орудий, что ревели и покачивали вытянутыми хоботами, словно рассерженные слоны.

Мы бежали сзади самоходок и старались не отставать. Самоходки то и дело посылали в гитлеровцев свои раскаленные шипящие снаряды и ползли вперед, а около них — и справа, и слева, и сзади — бежали люди в серых шинелях, и все кричали. Кричали разное. Койнов, например, кричал «вперед!», а Лабушкин матершинничал. Потом все закричали «ура!» Окопы фашистов были рядом. А мне показалось, что мы очень растянулись, хотя друг от друга людей отделяло всего пять — шесть шагов. Почему-то в атаке всегда болезненно чувствуешь, будто ты одинок.