Былое — это сон

— Мне кажется, близнецы раньше были обычным явлением, об этом свидетельствует и грудь женщины; еще и в наши дни человек несет духовный след своего близнеца. Что может быть пошлее человека без двойника? Такой не может устроить очную ставку с самим собой и не слышит собственного отчаянного вопля.

Если проанализировать эти слова, в них, возможно, и не отыщется глубокого смысла, но определенно был какой-то подтекст. Так же как и в его стихах. Вот одно стихотворение, которое он прочел тогда вслух, мне удалось потом его раздобыть:

Стоит вулкан в стране с четырьмя реками,
Лава кипит, но вулкан дремлет.
Олень и гиена спускаются к водопою,
Следы носорога полны лунной тени.
Я не знаю, что это значит, подруга,
Я не знаю страны с четырьмя реками,
Где ты, подруга,
Неужто ты никогда не вернешься?

Странные слова просыпаются, шепчутся,

Миссисипи, Амазонка, Миссури,
Святые города Азии.
Я лежу с открытыми глазами, подруга,
Неужто ты никогда не вернешься?

Я перечитываю это стихотворение и понимаю, что в конструктивистском доме его автор не мог не чувствовать себя бездомным.

Я спросил у Гюннера, как он стал поэтом. Он улыбнулся и поправил меня:

— Не стал, а есть. Я поэт, потому что хочу понять, почему человек ведет себя иррационально. Вот и все, и мне всегда хотелось это понять. Но если тебе интересно, что именно надо делать, чтобы научиться писать, вот рецепт: читай все плохие книги, какие попадутся тебе под руку, читай для назидания, устрашения и предупреждения. Меня многому научили не большие писатели, а маленькие. Я нахожусь в неоплатном долгу перед Эллинор Глинн и Стейном Балстадом. Кроме того, писатель должен знать много языков. Не зная других языков, редко удается овладеть в совершенстве и своим родным языком. Они помогают лучше почувствовать возможности и эластичность родного, помогают повернуть предложение так, чтобы слова в нем зазвучали по-новому. Надо владеть чужим языком, чтобы увидеть со стороны родной, и чем больше языков ты знаешь, тем лучше. Очень полезно немного знать и латынь, она как ничто другое учит языковым конструкциям и мешает писать на немецкий лад. Советую каждому, кто считает себя писателем, засесть за изучение иностранных языков.

Гости были журналисты и художники с женами или подругами. Тон был откровенно недружелюбный. Когда наблюдаешь издали один определенный слой населения, в глаза бросаются только общие черты. Вблизи же можно различить и ревность, и борьбу за существование. В лесу тоже кажется, будто деревья живут в дружбе и являют собой некое единство, а меж тем каждое дерево высасывает из земли все, что может и изо всех сил старается перерасти остальные.

Я привык к тому, что люди прикрываются условностями.

Но духовная жизнь в Осло была обнажена, тут не признавали условностей. Ты кусал, и тебя кусали. Так же и в супружеской жизни, я никогда не встречал ничего подобного.

Пили беспрерывно, комнату затянуло дымом. Сусанна была хорошей хозяйкой именно потому, что терялась в многолюдстве. Но стоило ей оказаться в обществе двоих, как одного из них она избирала себе в жертву. Здесь было слишком много людей, и ей приходилось спасаться за маской заботливой хозяйки.

На мгновение мы с ней остановились у открытого окна, она распахнула его, чтобы немного проветрить. Трое молодых людей прошли по улице — девушка держала под руки двух парней. Сусанна стояла с сигаретой во рту.

— Девушка еще такая молоденькая, что ляжет только с одним из своих кавалеров, — сказала она.

Она умела сказать так, что тебе делалось смешно, но потом ты невольно призадумывался.

Я часто размышлял, кем бы ей следовало стать, но так ничего и не придумал. Способности у нее были самые разносторонние, но она не могла бы заниматься делом, которое поставило бы ее в зависимое положение. Художник, которому отказано в таланте, — сказал про нее однажды Бьёрн Люнд. Безусловно одно, ее мучил the great hunger[40], никто не жаждал столь страстно, как она, сделать свое дело, осчастливить мир. Ее желания и мотивы так долго понимались превратно, что в нее вселился сам дьявол, она стала вымещать все на том единственном, кто находился в ее власти, а самое горячее желание этого единственного, как ни парадоксально, заключалось, может быть, в том, чтобы она умерла. Он признался мне в тот вечер, когда от вина соображал уже не больше, чем Трюггве:

— Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.

Так и сказал, и мне, сидящему здесь, отделенному от Норвегии мировым океаном и целым континентом, остается лишь повторить:

— Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.