Былое — это сон

Я в этом далеко не уверен. Правда может быть значительной, непривлекательной, прекрасной — какой угодно, но чаще всего она отвратительна. Я пишу это в «Уголке», глядя на людей, которые под дорогими костюмами прячут дряблые тела, и никто не скажет, что это наглая ложь. В современную литературу нередко просачиваются крупицы правды, но это случайно, цели такой автор перед собой не ставит, он рассказывает о том, что видит, с таким же успехом он может лгать, — ведь в жизни встречается и ложь. Неужели же мне описывать свои физиологические процессы, раз это правда? Когда человек говорит правду или стремится к ней, у него есть определенная цель. Какое мне дело до правды об убийстве в Йорстаде? Какая у меня цель, если Карл меня не очень-то интересует?

Хотел бы я знать, уж не Йенни ли убила того человека?

Это не детективный роман, в котором не должно спадать напряжение, и я отнюдь не романтическая фигура. Вот, можешь прочитать письмо, которое я отправил судье со шведской границы, когда покидал Норвегию в июне 1940 года:

«После всего, что случилось в Норвегии, начиная с весны, Вам вряд ли покажется важным тот процесс, на котором весной 1939 года разбиралось дело моего брата Карла Манфреда Торсена. Может, Вы помните наш разговор?

Но как бы там ни было, мне все-таки хочется отправить Вам эти строки, прежде чем я перейду шведскую границу, чтобы двинуться дальше в Штаты.

Не знаю, кто убил Антона Странда, но на этот счет у меня есть весьма основательные догадки. Стрелял не мой брат, это совершенно точно. А также никто из свидетелей и лиц, упомянутых во время суда. Мотив найти невозможно. Нет мотива стрелять в какого-то определенного человека, есть только один мотив — стрелять».

Когда я вчера вечером сидел в «Уголке» и писал, я вдруг почувствовал, что кто-то стоит у моего столика. Я поднял голову. Это был Гюннер Гюннерсен.

Я обрадовался, увидев его. Он был совсем не такой, как в прошлый раз, когда показался мне пьяным провинциальным коммивояжером. Костюм его был безупречен, лицо сияло. Гюннер почти рыжий, даже странно, что у него карие глаза. Волосы прямой челкой падают на лоб, прикрывая верхнюю часть глаз. И во взгляде от этого мелькает что-то сатанинское. Фигура угловатая и сильная, руки висят, как у обезьяны. Возраст определить трудно, — может, он выглядит моложе, а может, и старше своих лет. После я узнал, что ему тридцать девять. С ним была его двухлетняя дочка, он кормил ее, а сам потягивал вермут. Маленькая Гюллан была до смешного похожа на отца, вплоть до сатанинского взгляда и нервных неприятных рук.

— Да, да, — сказал он, — руки — это наследство. У меня они от отца. Мой отец был ростовщик.

Я предпочел промолчать.

— Дети часто оказываются полной противоположностью родителям, — продолжал он. — Я не ростовщик. Хотя мне бы следовало попутно заниматься и ростовщичеством. Быть поэтом накладно, а отец скончался семнадцать лет назад. Четыре года у меня ушло на то, чтобы промотать его деньги, и только после этого я смог приступить к работе.

Я спросил, не собирается ли он встретиться здесь со своей женой. Он ничего не ответил, сунул дочке в рот очередную ложку супа и спросил:

— Вы не хотите вернуться домой в Голливуд до того, как разразится война и плавать по морям станет опасно?

— А разве она начнется так скоро?

— Да черт его знает. Но война не за горами, и вы, наверно, неплохо на ней заработаете? Вы, кажется, производите пушки?

Я знаю, что у Гюннера Гюннерсена никогда и в мыслях не было кого-нибудь оскорбить. И знаю, он сам раскаивался, если так получалось. Но тон его звучал оскорбительно, и многие считали, что это не случайно. Жизнь с детства оставила на нем свои отметины. Он навсегда остался искренним ребенком, но ненароком мог больно ранить. К нему мало кто хорошо относился, и вскоре я догадался почему: он сам не понимал, что говорит грубости.

Я держался пассивно, как всегда держусь, пока не узнаю человека получше, тем временем он потихоньку расправился со своим вермутом и подозвал официанта:

— Хочу расплатиться за вермут до прихода жены. И принесите, пожалуйста, еще.

Мне он сказал:

— Она пьет как сапожник, пьет со мной наперегонки, приходится ее обманывать.

Мне показалось, что в этом объяснении не было надобности. Его жена мне не нравилась, но это уже другое дело.