Былое и думы (Часть 8, отрывки)

Это было в начале 1849 года, в минуту ложного выздоровленья между двух болезней, когда еще хотелось или казалось, что хотелось, иногда дурачества и веселья.

...Побродивши по оперной зале, мы остановились перед особенно красивой кадрилью напудренных дебардеров с намазанными мелом Пьерро. Все четыре девушки, очень молодые, лет восемнадцати - девятнадцати, были милы и грациозны, плясали и тешились от всей души, незаметно переходя от кадриля в канкан. Не успели мы довольно налюбоваться, как вдруг кадриль расстроился "по обстоятельствам, не зависевшим от танцевавших", как выражались у нас журналисты в счастливые времена цензуры. Одна из танцовщиц, и, увы, самая красивая, так ловко или так неловко опустила плечо, что рубашка спустилась, открывая половину груди и часть спины - немного больше того, как делают англичанки, особенно пожилые, которым нечем взять, кроме плечей, на самых чопорных раутах и в самых видных ложах Ковенгардена (вследствие чего во втором ярусе решительно нет возможности с достодолжным целомудрием слушать "Casta diva" или "Sub sal ice"1).

Едва я успел сказать простуженному художнику:

"Давайте-ка сюда Бонарроти, Тициана, берите вашу кисть, а то она поправится" - как огромная черная рука не Бонарроти и не Тициана, a gardien de Paris2 схватила ее за ворот, рванула вон из кадриля и потащила за собой. Девушка упиралась, не шла, как делают дети, когда их собираются мыть в холодной воде, но человеческая справедливость и порядок взяли верх и были удовлетворены. Другие танцовщицы и их Пьерро переглянулись, нашли свежего дебардера и снова начали поднимать ноги выше головы и отпряды(420)вать друг от друга, для того чтоб еще яростнее наступать, не обратив почти никакого внимания на похищение Прозерпины.

- Пойдемте посмотреть, что полицейский сделает с ней, - сказал я моему товарищу. - Я заметил дверь, в которую он ее повел.

Мы спустились по боковой лестнице вниз. Кто видел и помнит бронзовую собаку, внимательно и с некоторым волнением смотрящую на черепаху, тот легко представит себе сцену, которую мы нашли. Несчастная девушка в своем легком костюме сидела на каменной ступеньке и на сквозном ветру, заливаясь слезами; перед ней - сухопарый, высокий муниципал, с хищным и серьезно глупым видом, с запятой из волос на подбородке, с полуседыми усами и во всей форме. Он с достоинством стоял, сложив руки, и пристально смотрел, чем кончится этот плач, приговаривая:

- Allons, aliens!3

Для довершения удара девушка сквозь слезы и хныканье говорила:

- ...Et...et on dit... on dit que... que... nous sommes en Republique... eG. on ne peut danser comme l'on veut!..4

Все это было так смешно и так в самом деле жалко, что я решился идти на выручку военнопленной и на спасение в ее глазах чести республиканской формы правления.

- Mon brave5, - сказал я с рассчитанной учтивостью и вкрадчивостью полицейскому, - что вы сделаете с mademoiselle?

- Посажу au violon6 до завтрашнего дня, - отвечал он сурово.

Стенания увеличиваются.

- Научится, как рубашку скидывать, - прибавил блюститель порядка и общественной нравственности.

- Это было несчастье, brigadier, вы бы ее простили,

- Нельзя. La consigne1. (421)

- Дело праздничное...

- Да вам что за забота? Etes-vous son reciproque?2

- Первый раз отроду вижу, parole d'honneur!3 Имени не знаю, спросите ее сами. Мы иностранцы, и нас удивило, что в Париже так строго поступают с слабой девушкой, avec un etre freie4. У нас думают, что здесь полиция такая добрая... И зачем позволяют вообще канканировать, а если позволяют, господин бригадир, тут иной раз поневоле или нога поднимется слишком высоко, или ворот опустится слишком низко.

- Это-то, пожалуй, и так, - заметил пораженный моим красноречием муниципал, а главное, задетый моим замечанием, что иностранцы имеют такое лестное мнение о парижской полиции.

- К тому же, - сказал я, - посмотрите, что вы делаете. Вы ее простудите, как же из душной залы полуголое дитя посадить на сквозной ветер.

- Она сама не идет. Ну, да вот что, если вы дадите мне честное слово, что она в залу сегодня не взойдет, я ее отпущу.

- Браво! Впрочем, я меньше и не ожидал от господина бригадира - я вас благодарю от всей души.

Пришлось пуститься в переговоры с освобожденной жертвой.

- Извините, что, не имея удовольствия быть с вами знакомым лично, вступился за вас.

Она протянула мне горячую мокрую ручонку и смотрела на меня еще больше мокрыми и горячими глазами.

- Вы слышали, в чем дело? Я не могу за вас поручиться, если вы мне не дадите слова, или, лучше, если вы не уедете сейчас. В сущности, жертва не велика: я полагаю, теперь часа три с половиной.

- Я готова, я пойду за мантильей.

- Нет, - сказал неумолимый блюститель порядка, - отсюда ни шагу.

- Где ваша мантилья и шляпка?

- В ложе - такой-то номер, в таком-то ряду. (422)

Артист бросился было, но остановился с вопросом:

"Да как же мне отдадут?"

- Скажите только, что было, и то, что вы от Леонтины Маленькой... Вот и бал} - прибавила она с тем видом, с которым на кладбище говорят: "Спи спокойно".

- Хотите, чтоб я привел фиакр?

- Я не одна.

- С кем же?