Былое и книги

А сказки об Истине проникнуты еще и печальной мудростью. В «Сказке о сказке» Истина решила попасть во дворец самого Гарун-аль-Рашида и пришла к его вратам нагая, одетая только в свою красоту. «Как твое имя? – ужаснулась стража. – Бесстыдство?» – «Увы, Истину часто принимают за бесстыдство, так же как ложь за стыд». После этого Истина, надев власяницу и препоясавшись веревкой, пришла ко дворцу под именем Обличения – после остроумнейших препирательств ее отправили проповедовать в мечети. И тогда она отправилась к халифу в виде Сказки, и все резные, и слоновой кости, и перламутровые двери открылись перед Сказкой… И халиф с ласковой улыбкой сказал ей: «Говори, дитя мое, я тебя слушаю».

«Истина всегда добьется своего. Кизмет!»

То есть судьба. Однако в сказке «Истина» судьба распорядилась иначе. Там царица Истина укрылась за высокими горами, за дремучим лесом, и только поэты слагали песни о ее красоте. И вот юный витязь Хазир решил увидеть эту красоту воочию. И через бесчисленные испытания, измученный, добрался-таки до белоснежных ступеней ее дворца – и увидел голую старуху. Ее коричневая кожа висела складками, седые волосы свалялись в космы, глаза слезились, она едва держалась на ногах, опираясь на клюку. А затем печально улыбнулась беззубым ртом: «Да, я была красавицей в первый день создания мира. Но я много страдала, а от этого не делаются прекраснее». «Но что же мне сказать людям?!» – в отчаянии схватился за голову Хазир. Истина упала перед ним на колени и взмолилась: «Солги!»

Так что и под следующей сказкой «Правда и ложь» подписался бы сам Оскар Уайльд, сетовавший на упадок искусства лжи. В этой сказке Правдивым все тяготятся, а Лжеца, рассказывающего увлекательные байки, зазывают и угощают. «С меня и одного уваженья довольно!» – гордо заявляет Правдивый, а Лжец подпрыгивает от радости: «В первый раз… солгал!»

Сказка же «Не те пятки» содержит, пожалуй, дельный, хоть и трудно исполнимый рецепт борьбы с наркоманией. В борьбе с нею правитель Каира Джиаффар велел полиции бить палками по пяткам сначала самих презренных курильщиков опиума, затем торговцев опиумом, затем держателей притонов, но курильщиков не становилось меньше, и лишь полиция все богатела и богатела. И наконец мудрый дервиш разъяснил правителю, что «заптии» брали бакшиши не только с тех, кто торгует опиумом, но еще и битьем по пяткам вынуждали торговать и тех, кто раньше воздерживался. «Отдай другой приказ, – сказал святой дервиш. – Если в Каире будут еще курить опиум, бить палками по пяткам заптиев». «Святость святостью, а закон законом! – возмутился правитель. – Я позволяю говорить что угодно, но только не против полиции».

И велел дать тридцать ударов по пяткам самому святому.

Но, пожалуй, самой поэтичной и грустной я бы назвал заключительную «индийскую» легенду «Чума». Прекрасную царевну Серасвати любит прекрасный юноша, но надменный отец Серасвати находит такого жениха недостойным своей гордости, хотя влюбленный и сам наследник царства. Ожесточившийся жених идет на оскорбителя войной, желая сделать Серасвати хотя бы наложницей. Однако отец Серасвати, видя неминуемое поражение, убивает себя сам, а Серасвати превращается в скиталицу, претерпевает всевозможные предательства и надругательства и наконец обретает покой в служении богине смерти Кали – так является в мир богиня Чума, которой уже ничего не стоит мимоходом задушить среди прочих и своего бывшего возлюбленного.

Легенда не поддается пересказу, ее нужно прочесть. История глубокая, а потому особенно грустная. Но ведь искусство для того и существует, чтобы преображать мерзкое в забавное, а грустное – в поэтическое.

Подозреваю, что поэзия и есть наследница сказки в нашем мире, тщетно пытающемся быть рациональным, чему изо всех сил противится наша душа, прекрасно понимающая, что без хотя бы самой неуловимой веры в детские грезы, грезы нашего собственного детства и детства человечества, жизнь сделается окончательно невыносимой. Однако для хотя бы самой мимолетной веры в откровенные сказки мы недостаточно простодушны. Но если сказка укроется в костюм жизнеподобия, заслужив при этом более почтенное имя мифа, то передохнуть в ней от правды жизни будут готовы уже многие из нас.

Особенно если костюм жизнеподобия окажется красивым и сам по себе.

В сборнике «Царь головы» Павла Крусанова (М., 2014) этот костюм и соткан, и скроен, и сшит превосходно. Издательская аннотация указывает на родство удивительных крусановских историй с метаморфозами Апулея и рассказами Пу Сунлина формально справедливо – все они используют поэтику невозможного. Однако крусановские пращуры почти не интересуются психологией и живописью, у их героев нет ни внешности, ни характера, да и декорации, в которых они действуют, едва намечены – древним интересны только события. Рассказы же Крусанова написаны как отличная реалистическая проза, и притом интеллектуальная, а невозможное чаще всего появляется в них одномоментной вспышкой.