Былое и книги

Хорошо бы, если бы убивать друг друга людей бросали только дикие и примитивные инстинкты – тогда бы все побоища сводились к дракам из-за самок и жратвы, были бы направлены исключительно на ближайших соседей и прекращались, когда слабая сторона уступала, как это и бывает у диких животных (они не сражаются из чести, за идеалы). Но какой животный инстинкт мог бы разделить человечество на высшие и низшие расы, на трудящиеся и эксплуататорские классы, на истинные и ложные религии – нет, мировые битвы порождаются высокими грезами! Человек грезит и сражается за право ощущать себя великим и прекрасным, самое высокое в нас, увы, и есть самое ужасное.

И менталитет евреев Фрейд выводил вовсе не из подавленных инстинктов: «Они действительно считают себя избранным народом Бога; они уверены, что особенно близки к нему, и это наполняет их гордостью и уверенностью». Он и антисемитизм выводил не из низкой корысти, но из высокой зависти к богоизбранности. Эта зависть «не преодолена другими людьми даже сегодня: как будто они думают, что их претензии оправданны». «Не то чтобы другим народам недоставало самоуверенности. Тогда, как и сейчас, каждый народ считал себя выше всех остальных» – но у евреев их уверенность «была укоренена в религии». А потому близость к небу позволяла сублимировать одержимость властью в одержимость поиском истины. Так что верность снижающей природе психоанализа Фрейд в еврейском вопросе проявил лишь в том, что назвал уверенность в богоизбранности «нарциссическим расстройством целого народа». Он и собственное горе, причиненное ему смертью любимой дочери Софи, именовал «чувством непоправимой нарциссической обиды».

Фрейд стремился все высокое объявить нервным расстройством так же последовательно, как Эйнштейн – относительность всего земного и небесного. Однако же авторы книги под занавес выдали удивительную фразу: «Научный склад ума, способствовавший открытиям Эйнштейна, явно не имел ничего общего с умом Фрейда, одну за другой снимавшего оболочки иллюзий, которыми окутало себя человеческое сознание, – маленькая видимая часть айсберга, то есть его психики». Но, пардон, как может уничтожить иллюзии ум, являющийся игрушкой подсознания, принципиально, по Фрейду же, не желающего отличать иллюзии от реальности? Профессор Фрейд, надо отдать должное, уже самой сухостью и точностью стиля словно бы старается подчеркнуть, что здесь-де не пророчествуют, а занимаются наукой. И эта точность облегчает научную критику. Так, Фрейд подчеркивает, что в детерминированном мире в психике тоже не должно быть ничего случайного. Верно. Однако ниоткуда не следует, что психику детерминируют исключительно ее внутренние силы. Ошибки компьютера могут возникать из-за простого перегрева, влажности или вибрации, а не только из-за скрытых тенденций в его программе. Но Фрейд, к каким бы странным и спорным выводам ни пришел, не пересматривает избранных постулатов. Как и Маркс. От чужих предрассудков освободиться легче…

Отдав человеческую психику на растерзание ее подпочвенным силам, «подпочвенник» Фрейд стремился вместе с тем уничтожить «нарциссические» стремления человека ощущать себя противостоящим природе. Чтобы привести человеческую натуру к согласию с натурой неодушевленной, он изобрел не наблюдаемое ни одним серьезным натуралистом влечение к смерти, тогда как именно неприятие смерти как неизбежности, стремление забыть о собственной телесности, подчиняющей человека безжалостным законам природы, все существующее обрекающим распаду, – именно эта невозможность примириться со смертью и создала духовную культуру, без которой человечество было бы раздавлено ужасом бытия. Борьба за сохранение этой иллюзорной защиты и порождает как самую страстную (страшную) ненависть, так и самую страстную (а иногда и тоже страшную) любовь. Авторы «Фрейда» почти не использовали письма не такого уж и юного Зигмунда к его невесте Марте, коих за четыре года их помолвки недостаточно состоятельный для женитьбы доктор написал почти полторы тысячи, и притом длиннейших. Достаточно заглянуть в относительно короткое «избранное» – «Письма к невесте» (СПб., 2011), – чтобы увидеть, что влечение к бесплотности цветет в них самым что ни на есть человеческим и вовсе даже не чересчур человеческим цветом. «Твой нежный образ неотступно стоит передо мной. Это сладкая греза, солнечная мечта, и я боюсь отрезвления», – доктор Фрейд констатирует медицинский факт: мы любим собственные фантомы. И страшимся их разоблачения: «Суровые мужские лица, о которых я думаю с уважением, как бы подсказывают мне, что нежное девичье лицо должно быть отделено от них».