Былое и книги

А я думал, что воевать будет легко. В Летнем саду мы говорили о ранениях, о смерти, кто-то из нас погибнет, но это произойдет в бою, в атаке, с подвигом. Мне же досталась война бесчестная, ничего не успел, а меня уже превратили в ничтожество, ничего не осталось, никаких иллюзий, мечтаний, планов, все сгорело. И мое самомнение… Передо мной всегда будет смрад моей трусости. Война воняет мочой.

– Вста-а-ать!..

Меня пнули сапогом. Сделав усилие, я отжался, вскочил. Передо мной стояли командир роты Авдеев и Подрезов из штаба дивизии.

Губы мои дрожали, по грязному лицу текли слезы.

– Ну что? Живем? – сказал Подрезов.

И оттого, что он сказал это дружески, участливо, я зарыдал так, что не мог остановиться, как в детстве: я весь сотрясался, зажимал себе рот рукавом, давился и рыдал.

– Молчать! – крикнул ротный и со всего размаха влепил мне затрещину.

– Товарищ командир! – Подрезов покачал головой.

– Что с ними делать? Что? – закричал Авдеев. – Возись, твою мать! Дерьмо и сопли! На что мне такие? – Он закрыл глаза, задышал глубоко.

Подрезов, высокий, костлявый, приобнял меня, заговорил глухим мерным голосом:

– Война есть война. Со всеми это бывает. Думаешь, я не напугался, тоже ведь впервые.

Обыкновенные слова, запах свежей гимнастерки и свежей кожаной портупеи успокаивали.

– Вы на ротного не обижайтесь. У него четверых убило. Ему роту собирать надо.

<…>

Я схватил Подрезова за рукав, шел за ним, не отпуская.

– Я не трус, вот увидите. – Я тронул свою щеку, пылающую от удара Авдеева. Первое, что я получил на войне… Где наши самолеты? Хоть бы один! Шинельная скатка, вещмешок, ремень брезентовый – все перекрутилось, рубаха вылезла, счастье, что я себя не видел, никогда бы не мог забыть это жалкое зрелище. И как я тащился за Подрезовым, лепеча свои оправдания. Дойдя до машины, Подрезов остановился, его сразу окружили озлобленные, растерянные, ничуть не лучше меня, они требовали ответа – откуда немец знал о прибытии эшелона, ведь знал, знал минута в минуту!

– Следили, может, по воздуху, – сказал Подрезов.

– Предатели – вот откуда! Ясное дело. Шпионы… Сколько перестреляли, все мало.

Никто не сомневался: враги народа, измена – понятия известные, ярость повернулась и на органы, – говнюки, каратели, сажали, казнили, а что толку? Не тех стреляли».

Мы все гадаем, почему сталинские репрессии были так легко приняты, а в значительной мере и воодушевлены массами. И вот ответ: остервенение народа. Мы забываем, что все эти ужасы творились во время единой Тридцатилетней войны, начавшейся в 1914-м и, боюсь, отзывающейся до сих пор. Безжалостными, остервенелыми людей делает страх, и запредельная жестокость нашей революции была плодом этого страха, выдвигавшего наверх самых ожесточенных. В ком сосредоточивалась воля низов, которые бы отвернулись от верхов, прояви те недостаточную остервенелость.

И все-таки главный вектор ожесточения был направлен против немцев. А также против тех, кто попытается встать на пути у этой ярости, увы, не всегда благородной.

Бойцы собираются держать оборону и готовятся взорвать ослепительный царскосельский дворец, а возмущенный старичок-смотритель пытается их вытурить.

«– Не дам! Взорвать дворец! Это не военный объект! Не имеете права!

– Нет, ты повтори, для кого бережешь, – угрожающе сказал Осадчий.

– Да, немцы не позволят себе такое, они культурные люди.

– Слыхал? Фашисты – культурные! Они книги жгли!

Осадчий скомандовал, саперы оторвали старика от дверей, высадили их с треском, и перед ними распахнулся зал, освещенный электричеством. Узорчато-зеркально блестящий паркет, хрустальные люстры, канделябры…

Грязные следы солдатских сапог отпечатались, налепили мокрые листья, сквозь все узоры тянулись глубокие царапины.

<…>

Лейтенант подумал и сказал Осадчему:

– Давай заминируем только подходы.

– Есть сталинский приказ, – сказал Осадчий.

– То приказ насчет складов и заводов.

Дальше Осадчий заговорил сплошным матом, лицо его задергалось, он сорвал с плеча автомат, пустил очередь по стенам, затем по зеркалам, так что они взвизгнули мелкими брызгами, провел свинцовым полукружьем по узору паркета, щепа полетела во все стороны.

Лейтенант его не останавливал. Девушка бросилась к Осадчему, лейтенант перехватил ее, потому что Осадчий дрожал, взгляд его был безумен».

Это к вопросу о том, нельзя ли было выиграть войну с меньшими потерями для культурных ценностей. Правители, уличенные подобными Осадчими в такой бережливости, быстро утратили бы популярность, а то и предстали прямыми изменниками: «Для кого бережете?!» Боюсь, и в этом случае власть всего лишь выполняла волю наиболее страстной и ожесточенной части народа, на которую она и опиралась.

В «Моем лейтенанте» есть и еще одна очень сильная сцена, иллюстрирующая бессилие карательных органов (эти всемогущие заградотряды, почему-то не остановившие Красную армию еще на границе!) в управлении вооруженной массой, неделями ведущей безнадежную борьбу со смертью. В том же Пушкине милиционер в белоснежной гимнастерке требует от офицеров подтянуть своих бойцов: а то-де мы сами наведем порядок. И уже через час…