Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника

Жанр физиологического очерка, занявший ведущее место в русской прозе с начала 1840‐х годов, также непосредственно ориентировался на французские «физиологии». Во вступлении к сборнику «Физиология Петербурга» Белинский призывал к созданию очерковой беллетристики, как у французов, и в качестве разных образцов упоминал тот самый подготовленный Жаненом сборник «Французы, нарисованные ими самими». Физиологический очерк являл собой одну из разновидностей бытописательного жанра, где бытовая деталь также оказывалась выдвинутой на первый план. Как отмечал исследователь, «натуральная школа внимательна к подробностям, даже мелочна и микроскопична», однако «предмет у нее существовал как предмет для – для изображения сословия, профессии, уклада, типа, картины»[1171]. Быт детерминируется, подробность оказывается не случайной, а обусловленной конкретным заданием. Идея социальной типизации приходит на смену «сырого» описания быта и нравов, т. е. очерк начинает строиться «на характеристике основного персонажа – типа, показанного в его общественной, социальной функции»[1172].

Необходимость социальной дифференциации нравов Булгарин декларировал не однажды. Уже в 1824 году в рецензии на повесть Василия Нарежного «Бурсак» критик подчеркивает: «Искусное начертание картины света зависит от удачного изображения разных сословий общества. Каждое звание должно иметь свой язык, свои нравы, свой образ жизни»[1173]. А в очерке «Хладнокровное путешествие по гостиным» он отмечает, что светские «нравы… страсти и привычки отсвечиваются в сношениях с людьми низшими, которые, перенимая их у нас, передают далее, пока, наконец, это подражание не исчезнет у порога поселянина. Дело философа и наблюдателя, – пишет он далее, – состоит в том, чтобы приискивать отличительные черты всех состояний»[1174].

Но декларируемые идеи не всегда находят адекватное выражение и оригинальное решение в художественной практике Булгарина. Прежде всего, это касается образов представителей «высшего состояния», которым автор посвящает ряд сатирических очерков 1830–1840‐х годов. Они лишены не только какого-либо национального своеобразия (что может быть объяснимо подчеркнутым отсутствием какой-либо самобытности), но и исторической, и психологической достоверности. Это невежественные, праздные, чванливые аристократические щеголи, зараженные галломанией, занятые погоней за модой и волокитством. Плоские и ходульные светские персонажи у Булгарина тиражируются: образ «фашонебля» в очерке «Великий муж на малые дела» (1833) мало чем отличается от портрета «денди» в одном из последних очерков «Лев и шакал» (1843)[1175]. При этом как в этих, так и в других очерках, Булгарин докучливо вторичен, активно эксплуатируя из очерка в очерк сатирические детали из первой главы «Евгения Онегина», «Горя от ума» и более поздней литературы, например, светских повестей Панаева и Соллогуба.

В. Ф. Тимм. Лев и шакал. Литография. 1843

Несколько удачнее дело обстоит с описанием других городских слоев. И если на раннем этапе обращение к их быту еще не привносит в очерки четкую национальную окраску, что можно видеть в приведенной выше жанровой картине (описание прихожей знатного вельможи), то позже в «статьях» «Мелочная лавка» (1835) и «Характер Петербурга» (1838)[1176] Булгарину удается подчеркнуть национальное своеобразие быта отдельных групп городских низов.

Важно отметить, что он одним из первых обращается к описанию не только национального быта горожан, но и петербургских социальных типов. Мы имеем в виду очерки «Салопница» (1832), «Чиновник» (1832) и «Петербургская чухонская кухарка» (1834)[1177]. Чтобы восстановить историческую справедливость, следует отметить, что в очерке «Чиновник» задолго до «Петербургских повестей» Гоголя (и тем более очерков писателей, причислявших себя к его школе), Булгарин с иронией и сочувствием рисует тип чиновника и «мир чиновничий – мир совершенно отдельный, не имеющий никакого сходства ни с житьем помещичьим, ни с купеческим и мещанским бытом»[1178]. То же следует сказать об очерках, героями которых становятся чухонская кухарка и нищенка[1179]. В них Булгарин достигает уровня художественной, объемной типизации.