Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника

Книга открывается очерком «Бахрома», в котором Горный вновь вспоминает обстановку родительской квартиры, свой «неприкосновенный инвентарь детства», окружавшие его «мелочи», на которых «повисла, зацепилась жизнь. Целая жизнь. И отдирать ее от этих вещей нечем. Они сами затеплили, ожили и живут, овеваемые пламенем, свечечкой Любви, как в киоте. Ибо жизнь дана от Бога. И все было от Него: даже позументы с выдернутыми нитями и Иван Калита в латах – из альбома. И потому все свято и все прекрасно. И все благодарно живет и дальше. Ибо раз что было, то стало быть бессмертно. Смерти нет»[1532].

«Твой мир. Кусочки окружавшего, роднившегося с тобой бытия. „Там“ этого не будет, – говорит он в очерке „За письменным столом“, явно адресуясь к Розанову. – Как благодаришь все, чего касался, – все, что наполняло жизнь, – все вещи, преходящую бутафорию нашего одноактного выступления. Спасибо. Нельзя жить, пробегая, скользя по этому одноактному коридору от двери входной до двери последней, как по меблированному, наемному пути, – не влюбляясь в вещи, не делая их своими, не роднясь с ними. Жизнь в конце у входной двери будет тогда постыдна – и горько-бедной. А если любишь, то и башлык с собой заберешь»[1533].

Федор Степун, высланный в 1922 году советской властью за границу и живший в Германии, говоря о литераторах в эмиграции, писал: «каждый – замкнутая скульптура в нише собственного прошлого»[1534]. В подобной нише оказался и Горный.

Как заметил Юрий Щеглов: