Былой войны разрозненные строки

О своей революционной деятельности и ссылке отец ничего не рассказывал, вначале считая нас маленькими, а потом это стало небезопасно. Узнали мы об этом от его братьев. В наши более-менее сознательные годы отец не вел никакой партийной работы. В большой семье, из которой он вышел, было четырнадцать детей. Все они выросли интернационалистами тогда это слово не было бранным, женились и выходили замуж за русских, работали в партийных и советских органах, в науке.

Отец сотрудничал в газете «Заря Запада», впоследствии «Витебский пролетарий», затем «Витебский рабочий», был распространителем еврейской газеты «Дэр эмэс».

Двое: мой отец и еще один его брат, были расстреляны.

В тридцатые годы, когда стала создаваться Еврейская автономная область, отец стал получать из Биробиджана длинные, на две-три страницы, телеграммы, мама пугалась. В нашем понимании телеграмма могла состоять из одной строчки: встречай такого-то, поезд, вагон… Отца звали на ответственную работу, предлагали хорошие условия. Но он не решился. Как знать, быть может, если бы уехал остался бы жив.

После войны, когда отца уже давно не было в живых, Е. Д. Стасова прислала матери два-три письма, в одном из которых была озадачившая нас фраза об отце: «…нашего старого партийца, хорошо знакомого мне в свое время, как секретарю ЦК партии». Думаю, что Стасова отца не знала, а написала об этом, чтобы своим авторитетом ускорить его реабилитацию и помочь матери получить квартиру.

… И потекли черные дни. Не только мы с матерью, но и вся наша улица, весь в ту пору небольшой наш город знали отца как честного человека, и это вселяло в нас надежду. Несколько раз мама писала Сталину, но ответа не поступило. Одной честности было недостаточно. И надежда сменялась все более стойким отчаянием. И без того небогатая наша жизнь совсем оскудела. Школу пришлось оставить, перешел в вечернюю, на работу не принимали еще не было паспорта. Помог комсомол.

Дважды в месяц носили в тюрьму передачи. Народу похватали много. В очереди собиралось по несколько сот человек, занимали с вечера. Возле тюрьмы стоять не разрешалось. Сменяя друг друга, мы с матерью, вместе с другими несчастными, ютились в подъездах и подворотнях близлежащих домов. Стояла поздняя белорусская осень, ночной холод пробирал до костей, зверски хотелось спать.

Надобность в передачах вскоре отпала…

Со Стасовой мне довелось встретиться и лично.

Ранней весной 1942 года она возвратилась из кратковременной эвакуации в Красноуфимск, куда выехала по настоянию правительства 16 октября 1941 года, в самый тяжелый московский день.

В этих записках я хочу сохранить атмосферу и отношение того времени. «Реабилитироваться» задним числом было бы лицемерием.

Стасова удивительно оправдывала свою партийную кличку «Абсолют», которую ей дал когда-то Ленин. Несгибаемая, бескомпромиссная. Вероятно, эти качества привели ее к категорическому неприятию Брестского мира. Поразил ее внешний облик. Высокая, худощавая, в светлой блузке и длинной, до пят, широкой книзу юбке, она напоминала бестужевку. Особенно поражали глаза: они горели, думалось тогда, огнем революции, в необходимости и правомерности которой никто из них не сомневался. Говорила она красиво, очень ясно и непривычно чистым русским языком. Впрочем, возможно, это объяснялось магией имени соратница Ленина!

Я пригласил ее в институт встретиться с группой студентов, участников обороны Москвы, рассказать о Ленине. Смущаясь, предложил прислать за ней машину в нашем распоряжении была полуторка.

— Я приеду на трамвае! сказала она тоном, не терпящим возражений. Ждите меня на остановке! — И она назвала день и час.

Я долго не мог успокоиться: Стасова на трамвае! В назначенное время она сошла с подножки, прямая, строгая, и тут же сделала мне внушение за то, что я вышел ее встречать легко одетый.

— Ну, что бы вы хотели узнать, услышать? — начала она.

Запинаясь от волнения, я спросил об ордене. Образ Ленина не вязался с наградами. Невозможно представить себе Ильича с орденами на груди, а между тем…

«Да, прервала меня Стасова. Ленин никогда не награждался. Когда он умер, секретарь Совнаркома Горбунов снял со своей груди орден Красного Знамени, которым был награжден незадолго до этого по инициативе и предложению Ленина, и прикрепил его на лацкан тужурки Владимира Ильича. С этим орденом Ленин и лежит в саркофаге».

И она стала рассказывать о Ленине.

Слушая собеседника, Ленин, как правило, подпирал рукой голову так, что один его глаз, слегка сощурившись, смотрел сквозь щель между указательным и средним пальцами. Некоторых эта его особенность озадачивала. Впоследствии выяснилось, что у Владимира Ильича один глаз видел хуже и так он корректировал свое зрение.