Былой войны разрозненные строки

Быть может, для современных молодых людей это прозвучит странно армию мы любили. Победа в недалекой еще гражданской войне, казавшейся нам справедливой и необходимой, внушала уважение, романтика армейских будней была привлекательна, и юноши стремились стать краскомами красными командирами слово офицер в те далекие годы однозначно ассоциировалось с белым офицерством.

Любовь к армии живет во мне до сих пор и, не боясь показаться сентиментальным, скажу: мое сердце осталось под полковым знаменем. Как там у Булата Окуджавы: «Я все равно паду на той далекой, на гражданской. И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».

В свой первый «гражданский» отпуск я поехал через всю страну из Сталинабада в далекий Калининград, в гарнизон, где заканчивал службу… И можете смеяться сколько угодно.

До весны 1942 года я жил в Москве, учился на втором курсе физикo-математического факультета МПИ им. Ленина. Студенческая жизнь известна стипендии не хватало во все времена. Ходил с ребятами подрабатывать на дровяной склад в Лужники, где ныне стадион (бывш. им. Ленина) благо, не далеко, и расчет сразу. В последние предстипендионные дни обедал в столовке несуществующего теперь Артамоновского трамвайного парка на Малой Пироговской, рядом с институтом, хлеб там лежал на столах, а тарелка борща стоила тридцать копеек. Денег все равно не хватало, и раз в месяц сдавал кровь.

На станции переливания крови не только хорошо платили, но и хорошо кормили. После сытного обеда, от которого давно отвык, не от большого ума пошел в баню. В какой-то момент медленно стало гаснуть электричество тогда это было не редкость, но мои соседи почему-то никак на это не реагировали и, как ни в чем не бывало, продолжали тереть друг другу спины. Когда стало совсем темно, понял, что свет померк только для меня. Я читал в классической литературе об обмороках, но они всегда случались с «кисейными барышнями» и к себе я этого никак не относил. С чьей-то помощью вылез в холодный предбанник и, присев в углу, долго смотрел на тускло мерцающую лампочку, пока она не разгорелась в полную силу. «Молоко на губах не обсохло, а туда же пить», с осуждением сказал банщик. К тому времени я только однажды попробовал пиво и оно мне не понравилось, а о водке только слышал…

Весной 1942 года меня провожали в армию. Я попал в 24-й запасной танковый полк, расквартированный под Казанью, и здесь из меня ускоренными темпами стали готовить стрелка-радиста. Танки в полку были английские и предназначались, по-видимому, для действий в Сахаре выкрашенные в грязно-желтый цвет. Носили они, впрочем, ласковые и приятные для солдатского слуха названия «Валентайн» Валентина, но относились мы к ним настороженно: поговаривали, что в бою они вспыхивали, как порох. Мое неудовольствие усугублялось еще и тем, что по тревоге а их было немало и все больше по ночам мне надлежало выдернуть из амбразуры танка пулемет и бежать, взвалив его на плечо. Пулемет был тяжелый, килограммов двадцать, и имел квадратное сечение. Как ни положи острые грани, чуть ли не до ключицы прорезают плечо. На всю жизнь запомнил я фамилию конструктора этого злополучного пулемета Блен, чтоб ему пусто было!

А танков этих на фронте я не встречал.

Как-то в казарму пришел комиссар полка, отозвал меня в сторону и сказал, что вечером будет комсомольское собрание, на котором меня будут избирать комсоргом отправляющегося на фронт полка. Надо так надо. На всякий случай предупредил, что мой отец арестован органами НКВД, и дальнейшая его судьба неизвестна. Комиссар переменился в лице, поблагодарил за откровенность и умчался.

Выводы последовали незамедлительно.

Через несколько часов меня отправили в затерявшийся в Марийских лесах, неподалеку от города Йошкар-Ола небольшой поселок Суслонгер, где формировались маршевые роты. Так я попал в пехоту. По иронии судьбы я все-таки стал комсоргом полка, вначале стрелкового, а потом и самоходного, но это уже было, когда я перестал упоминать об отце. Об этом мне напомнили при досрочном увольнении в запас…

Суслонгерские лагеря это сотни длинных, каждая на целую роту, землянок с двухэтажными нарами и проходом посередине. Двухскатные крыши из круглого леса почти вровень с землей, укрыты лапником. Вместо постелей тот же лапник. Контингент разношерстный, все больше крестьяне, много малограмотных.

По утрам роты уходили на строевые занятия с деревянными винтовками. Кормили скудно: шестьсот граммов клейкого хлеба в день по двести граммов пайка на завтрак, обед и ужин. И теплая, мутная жидкость, именуемая супом и дружно прозванная баландой. Выщербленное дно эмалированной миски просматривалось сквозь это варево. Пили его через край, ложка не требовалась…

Как-то спросил старого солдата, участника империалистической, как тогда именовали Первую Мировую войну, что за название такое баланда. Он на полном серьезе ответил, что в ту войну был такой повар Баландин, от него и пошло. Может и правда.