Быстроногий

— Если вы расскажете кому-то о роднике, — продолжал старик, — то вскоре он станет таким же мутным и грязным, как вода в канаве… Я помню ещё то время, когда этот бугор был священным. Сюда приходили люди из разных улусов. Но однажды бестолковый сын Дагбы завалил родник камнем, и вода ушла под землю. А потом…

Старик надолго замолчал, задумался, а из глаза выкатилась прозрачная слезинка и потекла по впалой, обтянутой тонкой землисто-коричневой кожей щеке.

— Случилось большое несчастье. Овцы стали умирать так же быстро, как мухи осенью. Разное говорили люди. Одни, что надо менять кочевья и уходить к отрогам Саянских гор, где травы вдоволь и течёт большая река, берущая начало в местах, священных для каждого бурята; другие, что нужно выгнать Дагбу с кочевья: несчастье, причинённое его сыном всем скотоводам, пусть ляжет проклятьем на семью того, кто не сумел привить чувство любви и благодарности единственному наследнику. Дагба просил старейшин не изгонять его, но те стояли на своём, и он ушёл туда, откуда не возвращаются… И вот теперь родник снова забил…

Мы как заворожённые слушали дедушку Жана, и стук наших сердец слился с безмолвной песней вешнего неба, в котором мелькали ласточки. Но вот выскочил из кудрявых облаков длиннокрылый коршун и растерянно замер, увидев, как ослепительно-ярко заблестела внизу узкая полоска воды. И пока он удивлённо всматривался в маленькое чудо жизни, ласточки сбились в кучу и с громкими криками устремились прочь. Воистину таится в нашем роднике какая-то неподдающаяся осмыслению сила.

Степь маялась без воды, трава начала засыхать, и кормиться скоту было нечем. Но, к счастью, однажды в субботу в синем знойном небе вдруг появились тучи, и скоро пошёл дождь. Дождь лил целую неделю, он пропитал землю водою, реки оживились, вышли из берегов, но вот небо прояснилось, и реки успокоились, полноводные и спокойные, они потекли вниз, не ломая уже своего привычного русла. В степи поднялись травы, всё вокруг заколыхалось, зазеленело. Люди улыбались, случалось, что и говорили: «Травы у нас нынче растут так быстро, что бросишь на землю палку, а к утру она уже вся зарастёт».

Подходило время праздника — сурхарбана. Во всех улусах начали тренировать скакунов, старики вытаскивали луки со стрелами, обучали молодых метко стрелять. Деревенские силачи тоже разучивали новые приёмы национальной борьбы.

У нашего соседа был тонконогий, с длинным телом и острыми ушами скакун, и вот как-то сосед подвёл меня к нему и сказал, что я должен как следует подготовиться, чтобы прийти на скачках первым. Я очень обрадовался, побежал к дедушке Жана, рассказал ему, что в скором времени ожидает меня, старик выслушал, сказал:

— Этот конь весь как бы устремлён вперёд, он крепко стоит на ногах, и прыжки у него такие же длинные, как у волка, он настоящий хулэг-скакун. Тебе только остаётся крепко держаться, чтобы не упасть и не мешать ему. Смотри не глазей по сторонам, не то скакун собьётся и начнёт волноваться.

И вот наступил день, которого я так ждал. У подножья Улан-Хады собралось много людей из разных улусов, были здесь и взрослые и дети, и все поздравляли друг друга с сурхарбаном. Высоко в небе реял алый стяг, посреди людского круга стоял стол, покрытый красною скатертью. То и дело проходили мимо парни, которые вели лошадей с перевязанными цветными лентами чёлками. Я тоже вёл своего скакуна. Был он спокоен, с интересом присматривался к людям, и те улыбались и что-то одобрительно говорили. А потом я услышал, как кто-то горячо сказал:

— Нынче чалый конь из Шэбэца опередит всех!

С ним не согласились:

— Нет, победит гнедко из Югты!

Называли ещё лошадей, но странно: никто и словом не обмолвился о моём скакуне, и мне стало обидно и немного тревожно.

Но вот кто-то крикнул, что пора давать старт. Все участники скачек выстроились в шеренгу, а потом рванули вперёд… Я очутился где-то в середине, мой скакун замешкался на мгновение-другое, и в этом, кажется, я был виноват сам — не успел вовремя опустить поводья, натянул их… Когда же я справился с волнением и дал скакуну поводья, он стремительно понёсся, обгоняя сначала одного, потом другого коня, и финишную ленточку пересек первым. Ко мне подбежали люди, помогли спрыгнуть мне на землю, повели куда-то моего скакуна, некоторые принялись бросать вверх шапки, крича с радостью:

— Победил конь из Хусбты. Ура-а!..

— Лучший — хусотинский скакун!..

Мой конь словно бы чувствовал, что его все хвалят, высоко держал голову, шёл горделиво сквозь толпу. Было незаметно, чтобы он устал, не то что другие скакуны: они тяжело дышали, запалённо поводя боками, были все в мыле.

Ко мне подошёл парень из соседнего улуса, стройный, с белыми ровными зубами, сказал:

— Будем готовить твоего скакуна к айма́чному[2] сурхарбану. К счастью, и у нас теперь появился настоящий скакун.

Подбежал ещё один парень в синем тэрлы́ке[3], с серебряным ножом на шёлковом поясе, взял моего скакуна под уздцы, произнёс хвалебное слово в его честь.