Быть!

— Это прекрасная, горячо мною любимая страна Польша. Не думаю, что природа этой, как говорят в Союзе, «простыни» была результатом комплекса малого народа, отнюдь нет, но у стороннего наблюдателя появление парадоксального восприятия этой данности правомочно: карта — огромна, страна — небольшая. От этого, однако, она не становится менее дорогой, свободной страной с прекрасным, достойным народом... — Я знал, что следующей фразой будет: «...к которому и я имею честь принадлежать», но ничего такого он не сказал. Как показалось, он настраивался на долгую речь (может быть, опять ошибаюсь) и в досаде, должно быть, на самого себя (выискивать в людях слабые стороны их характеров), дождавшись небольшого люфта в его выступлении, я мягко предложил подняться ко мне в номер, где нам будет много удобнее на большом столе и с картой управиться, и всякие разговоры разговаривать. Совсем того не желая, я, должно быть, упрекнул его в обилии словес, во всяком случае он понял так и вот здесь-то было неуютно, чтобы не сказать острее. Он угрожающе замолк и казалось, что он борется с собой: «Оставить все это, швырнуть карту прочь, встать — и уйти!!!»

— Андрей... — грустно вздохнул Ян.

— Хорошо, я продолжу... — В неоконченной фразе его, действительно прозвучало, как близко к концу было его терпение.

Он еще какое-то время молчал, чем без всякого видимого труда завершил возведение Китайской стены между нами.

Это сейчас я пишу об этом уже, зная, что двигало им и его настроением, но представьте мое недоумение и смятение тогда! Были едва ли не дружны, и я знаю, что ничем никогда не подавал не только поводов, но и мысли к тому, чтобы отношения наши столь непонятно изменились вдруг?! И я...

На прозрачно-ясном глазу повторил свое предложение об удобствах моего номера для предстоящего разговора.

— Нет! — отрезал мой польский друг, и я понял, что я его совсем не знал. Хорошо еще, что, почувствовав холод остывающего вокруг меня мира, я сообразил все же, что теперь мне лучше всего помолчать. Но, уткнувшись в пеструю зелень карты, я никак не мог припомнить: «Где и что я сделал не так?» Андрей продолжал и по тому, как он говорил, а главное, смотрел — я понял, что замолк я очень вовремя, даже, я думаю, можно было бы немножечко и раньше!

Острие его карандаша, четко опускаясь, фиксировало в разных местах карты населенные пункты.

— Вот Доброва, вот Даброва, вот еще здесь... — И он замялся, очевидно дальше должно было следовать прямое либо косвенное обращение, вроде «...как вы видите» или «...вы уже, должно быть, успели заметить», с тем чтобы остановить мое внимание на определенном факте, но обращение это так и не было произнесено вслух, а лишь осело сожалением, что в разговоре-де, мол, он вынужден себя ограничивать.

— ...Недостатка в деревнях с подобными схожими названиями нет!

Боясь, что явная ошибка в названии может повести поиск по ложному пути и догадка, что не эта ли досадная опечатка явилась причиной перемены ко мне людей, как только мог мягко проговорил:

— Та деревня была Домбровка, — так же робко выделяя букву «м». Я напугался, что он собирается уходить, однако, порывшись в сумке и достав блокнот, Андрей со всей мощью университетских знаний стал объяснять, как и почему со времен королевы Домбровы (то есть с того легкомысленного времени, когда так просто и бесхозяйственно направо и налево раздавали имя королевы любой, какая не подвернется под руку, деревушке) не только в названии деревень, но и в грамматике польского языка в подобного рода словообразовании исчезла эта буква «м». Андрей что-то такое еще говорил о хуторах и фольварках у лесных дубрав, которые просто сами нахватали себе названий, схожих по звучанию с именем королевы Домбровы. Не очень уже соображая что к чему — да и в школе-то по русскому, своему родному языку знания давались мне так, что время от времени требовали прихода моих родителей к учителю, — я поэтому, вроде соглашаясь со всем, что слышал, молча кивал головой, как если бы вслух говорил: «Ну как славно все это у вас происходило со времен королевств!»

— ...Несмотря на обилие деревень со схожими названиями, нет ни одной, где бы было захоронение 120—150 человек, о чем было заявлено на одной из предварительных встреч «в верхах». Взывать же к добропорядочности, просить напрячь память — при отрезке времени в сорок лет едва ли разумно, бестактно, нелепо, да и бесплодно. События недельной давности мы склонны трактовать, как подсказывает минута, которой мы живем сейчас. Это естественно: мы живы и все человеческое нам не чуждо, многое за этот гигантский срок наслоилось, что-то, наоборот, безвозвратно ушло. Впрочем, это всего лишь фактологический взгляд на суть вещей и событий, что же касается эмоционального ряда — то многое, казавшееся нам важным и волновавшее нас вчера, сегодня может восприниматься как курьез, нелепица. Я говорю известные вещи, однако банальность их подтверждается жизнью.

Он помолчал немного.